Не ангел

Винченци Пенни

— Оливер, не говори со мной таким начальственным тоном. И учти, тебя там не было. И не было довольно долго.

— Надеюсь, ты не ставишь мне это в вину.

— Не передергивай мои слова. Естественно, нет. Просто, в отличие от тебя, я прекрасно знала ситуацию и наши трудности. И я понимала, что нам эта книга непременно нужна. Это прекрасная книга. Она принесет нам огромный доход и не меньший престиж, что весьма существенно.

— Не могу поверить, что при финансовых трудностях было благоразумно отдавать такие деньги неизвестному автору.

— Оливер,

не упрощай. Он, может быть, и неизвестен, но ты же согласился с тем, что книга исключительная. Война окончилась, постепенно все приходит в норму, и издатели начинают борьбу за собственность, за права на хорошие книги. Мы не имеем права плестись в хвосте и упускать возможности.

— В общем, — помолчав, сказал Оливер, — я крайне расстроен всем этим. Крайне! Не знаю, как ты еще можешь оправдываться. При наших проблемах.

— Я и не собираюсь оправдываться, — заявила Селия, — и ты должен доверять мне. Я тебе это докажу.

— Но, Селия, даже если, допустим, ты права, цифры ужасны. Я ознакомился с делами. Сотрудники требуют повышения окладов. Цены стремительно растут. Ты отдала Себастьяну Бруку два, даже три годовых оклада секретаря издательства. Как ты объяснишь это ММ и мне?

— Я… никак не объясню, — отрезала она.

— Скажи, теперь уже поздно отказаться от этого предложения?

— Конечно поздно, Оливер. Книга запущена в печать, обложка сделана…

— Я попросил ее переделать.

Селия с усилием заставила себя не реагировать на эту реплику.

— Редактура идет полным ходом. Мы потеряем свое лицо, с нами никто не будет считаться, не говоря уже о том, что поступать подобным образом совершенно непрофессионально.

— Похоже, мистер Брук весьма расположен к нам. Как ты думаешь, не согласится ли он на меньший аванс?

— Нет, Оливер. Я не стану просить его об этом. Это просто бессовестно. Если… — Она запнулась.

— Что?

— Если ты категорически не согласен с суммой гонорара, я готова снять ее со своего банковского счета.

Оливер вперился в жену пустым взглядом, и выражение его лица стало еще более отрешенным, чем обычно.

— Ты готова отдать собственные деньги, пятьсот пятьдесят фунтов, чтобы заплатить Себастьяну Бруку?

— Да. Да, готова. Я верю в «Меридиан»!

Оливер по-прежнему пристально смотрел на нее. В его глазах появилось какое-то странное выражение.

— Трудно сказать, в чем тут дело, — наконец заключил он. — Но я вовсе не намерен этому потакать.

В ту ночь он впервые после войны попросил разрешения прийти к ней в комнату. И впервые начал сдержанно целовать ее, ласкать. Селия, чувствуя, как истосковалось, изголодалось по близости с мужем ее тело, ответила на его ласки, растаяла, готовая принять его, ее руки заскользили по его телу, поцелуи сделались страстными, она жадно прильнула к его рту. И вдруг…

— Не теперь, — прошептал он, отстраняясь от нее и отворачиваясь с тяжелым вздохом, — я еще не готов. Пожалуйста, потерпи. Прости.

— Но, Оливер, я думала…

— Извини, — снова сказал он, — не могу. Я только хотел обнять

тебя, вновь почувствовать тебя. И все. На сегодня. Пожалуйста.

Разочарование и гнев охватили Селию, желание билось, клокотало, почти ранило ее. Она перевернулась на спину, глядя в потолок, и в глазах ее стояли горячие, злые слезы.

— Не понимаю, — выдавила она, — просто не понимаю. Это же я… Что мне сделать, чтобы ты…

Он потянулся и попытался взять жену за руку, но она отдернула ее.

— Не нужно, — проговорила Селия. Он повернул голову, чтобы посмотреть на нее, и она заметила, что его глаза тоже наполнены слезами. Ей стало стыдно, жалко мужа, она снова взяла его руку и уже мягче добавила: — Если ты постараешься объяснить мне, Оливер, я сделаю все, чтобы понять и помочь.

Оливер снова вздохнул, так же тяжело и безысходно.

— Я уже не тот человек, — признался он. — Тот, кто уезжал во Францию в тысяча девятьсот четырнадцатом году, был совершенно иным, нежели тот, кто вернулся оттуда домой. А ты ждешь прежнего меня. Того Оливера больше нет, Селия. Там был страх, понимаешь, ежеминутная борьба со страхом. Это меняет людей. Все, что я видел и что мне пришлось пережить там, сделало меня таким, какой я сейчас.

— Я… да, мне кажется, я понимаю. — Но Селия все равно не понимала, во всяком случае, не вполне. Как не понял бы любой, кто там не был. Однако она очень старалась.

— На войне все по-другому. Иногда я даже переставал осознавать, кто я такой. А потом, попав наконец с ранением в госпиталь, я… я молился, чтобы умереть, лишь бы не возвращаться домой. Молился каждую ночь. После операции у меня начались жуткие боли, как при пытках, и я благодарил Бога за близкую смерть. Но потом мне вдруг сказали, что я поправляюсь, но есть некоторые осложнения, и я, улыбнувшись, ответил: лучше бы мне умереть. Они решили, что я свихнулся. Сошел с ума от страданий. Так было плохо, Селия. Так тяжело.

— Оливер, прости меня… прости за черствость.

— Каждый день в течение всех четырех лет я пребывал в страхе. Я боялся струсить, оказаться малодушным, как в той истории, что я тебе рассказывал. С тем солдатом.

— Но ты же выдержал, Оливер. Не струсил. Ты воевал и выстоял, не погиб. Один Бог ведает, как тебе это удалось. Не каждому из вас Господь даровал такое. Твои солдаты очень любили тебя, все мне так говорили…

— Где тебе это говорили? — В его голосе прозвучало удивление.

— Ну… на обедах. Еще где-то. На полковом сборе, куда мы ходили несколько недель назад. Когда мы навещали твоего денщика, беднягу…

— Да, ему не повезло.

Денщик Оливера лишился на фронте зрения и теперь остался один с престарелой матерью — больше у него никого не было. Селия поежилась при мысли о том, что станет с несчастным, когда мать будет уже не в силах ухаживать за ним.

— В общем… страх доконал меня. Позор — это ужасно. — Он постарался взять себя в руки. — По моей вине погиб тот несчастный солдат, Бартон. Если я не смог уберечь его, я не смогу и с тобой… Я очень боюсь.