Не хлебом единым

Смолькин Игорь Александрович

— Эй, дед, дед, — услышал вдруг Алексей и обернулся.

Он увидел трех черных бесов, которые волочили куда-то толстого человека в пиджаке и даже при галстуке, но без брюк. Бесы то и дело лупили его по голому заду железными прутьями, а толстяк жалобно стенал:

— Бо-о-ольно! Дед, помоги, скажи им, чтобы отпустили.

— Кто-о-о? — закричал один из бесов. — Кто должен тебя отпустить? Мы? Но нас же нет! Ты сам так говорил...

Вдруг появился Ангел, подобный спутнику Алексея, и повелел:

— Оставьте его, по воле нашего Владыки ему следует вернуться на землю.

Бесы

зашипели от безсильной злобы, и один из них сильно пнул ногой толстяка под зад, так что тот взвился в воздух и вмиг скрылся под темными сводами пещеры.

Алексей, увлекаемый своим спутником, последовал дальше. Едва ли мог когда он вообразить, что столь тяжки мучения грешников, что столь велика расплата за кратковременные земные удовольствия.

— Эти люди, — пояснил Ангел хранитель, — сами по своей воле пришли сюда. Господь желал им только спасения, только блаженства в раю. Он послал Своих учеников в мир, чтобы те донесли до людей волю Творца. Но эти люди не внимали правде и истине, они жили своей злой волей и упорно творили зло. Таким открыт путь только в эти адские глубины, ибо в Царство Небесное ничто нечистое войти не может. Алексей ужаснулся от этих слов.

Ведомый спутником, все дальше и дальше шел он сквозь этот страшный мир воздаяния и расплаты. Встречались знакомые лица умерших и еще живых, что удивило его, но ангел-хранитель пояснил:

— Господь всегда тот же: и вчера, и днесь, и во веки. Время — принадлежность вашего тленного мира, здесь же иные законы.

А в некоем месте встретил Алексей своего давнего обидчика Угрюмого. Встретил и сразу узнал, вернее угадал, потому как узнать его было невозможно — сейчас он являл собой совершенно черное, обугленное существо, все в смердящих язвах, точащихся зловонной черной кровью. Бесы только что баграми выволокли его из огня и оставили на краткое время, чтобы вскоре опять ввергнуть обратно в неугасимое пламя...

Да, это было сильнее того, что воображал когда-то себе Алексей, но никакой радости от свершившегося возмездия он не испытывал — не было тут места такому чувству. Он и сам сейчас трепетал всеми фибрами души, осознавая, что достоин великих мук за собственные нераскаянные грехи. Все они выстроились прямо перед ним, и не было возможности назвать их как-то иначе: слова, дела, неправды, клеветы, обманы, хитрости, уловки, хищения, жестокосердия, зависти, зложелательства, смердящие блудные и прелюбодейные — великое множество грехов, как целая груда больших и малых камней, грозящих обрушиться на него и придавить к самому дну ада. Да как же мы можем так жить? — в смятении думал он. — Ведь какой ужас нас ждет! Ангел хранитель, казалось, прочел его мысли и ответил:

— Да, как бы того ни хотели иные из людей, душа не уничтожается, а умирает только одно тело. Нечестивый же человек, где бы ни умер, попадает сюда, и это не зависит от желания самого человека — такова правда жизни и она известна всем, только принята немногими. Бог человеколюбив, Он и за малый труд принимает в Царствие Небесное для вечной радости, но и этого малого труда не желают понести многие из людей. Они попирают правду, живут по своим кривым законам во лжи, насилии, в безумном угождении плоти. Они становятся настолько скверными сосудами,

что поставить их можно только на самое дно преисподней. Итак, они сами творят себе суд и сами воздают за собственные беззакония.

Наконец они достигли края страшной пещеры, и ангел коснулся рукой стены. Открылся проход, и они вышли наружу, на широкое поле. От дневного света глаза непроизвольно закрывались, но как здесь было хорошо и тихо! Алексей облегченно вздохнул, и слезы градом потекли из глаз.

— Сейчас ты отправишься обратно на землю, — сказал Ангел, — но помни, что после всего открытого, с тебя будет сугубый спрос, ибо ты видел многое.

Напоследок ангел предупредил, о чем из увиденного можно рассказать, а чего не следует знать никому, потом толкнул Алексея в спину и тот полетел куда-то, сквозь темный туннель к едва брезжащему свету в конце. Свет больно ударил по глазам, и он потерял сознание.

* * *

Сначала он разглядел белый потолок и сразу понял, что жив, и что в больнице — видел он много таких потолков с одинаковыми казенными светильниками. Повернув голову, понял, что лежит в большой многоместной палате, что сейчас раннее утро и все спят, потом почувствовал сильную слабость и провалился в сон...

В следующий раз, открыв глаза, он увидел у своей постели Семеновну. Старушка дремала, но, почувствовав его взгляд, встрепенулась и заквохтала, как курочка, размахивая руками:

— Ах, слава Богу! Слава Богу! Ляксей Петрович! Поправляешься, голубчик.

— Что со мной? — чуть слышно спросил Алексей.

Он возвращался в реальность, и вместе возвращались последние воспоминания. Нахлынуло все разом — и страх, и облегчение что здесь, а не там, и боль в каждой клеточке тела, но особенно в ногах — и, наверное, отразилось в глазах, потому что Семеновна вдруг замолчала и тихо спросила:

— Что, больно, родимый?

— Да нет, страшно!

— Чего ж страшно, не умираешь, чай?

Алексей не ответил. Он закрыл глаза, но Семеновна, зная, что не спит, попробовала утешать:

— Господь помилует, поправишься. А болезни и скорби нам только на пользу. Кто у нас без болезней? Вон, Ольга Петровна, едва ходит, а чуть воскресенье или праздник какой, первая в храме. И ты, Ляксей Петрович, поднимешься, причастишься и как новый будешь! Время нынче не простое. Икона вон Знамение Богородицы плачет в Камновском храме. К скорбям это великим! Нонче без Церкви никак нельзя...

Семеновна говорила что-то еще, но Алексей лежал безучастный и молчал, а потом и впрямь уснул.

Вскоре он узнал, что привезли его в больницу на скорой, которую, обнаружив его в безпамятстве, вызвал сторож Георгий (брать разумеется не хотели, но тут помог на счастье оказавшийся рядом священник); что у него тяжелейшее двухстороннее воспаление легких, отморожены ноги, да и целый букет давних хронических заболеваний; что в больнице плохо с лекарствами и лучше бы покупать их самому. Лучше бы... лучше бы и вовсе не болеть, но Алексею сейчас все это было совершенно безразлично, он был занят чем-то сугубо тайным. Что-то там внутри него, незаметно для других, ворочалось, иногда лишь выдавая себя нервным дерганьем век и глухим стоном, выцеженном сквозь сжатые губы.