Не хлебом единым
Шрифт:
Но Антонинушка не ответила. Она закрыла глазки и зашептала молитву.
На кухне, покачав головой, Серафима восхищенно сказала Анне Петровне:
— Беленькая, как ангелочек, сестрица-то твоя, все Богу молится и забот-то никаких не знает. Только и позавидуешь ей.
— Да уж, — обиделась за сестру Анна Петровна, — заботы ее не нам с тобой чета. Ей столько довелось потрудиться, что на троих хватит. Она до семидесяти на скотном работала, да на силосной яме — такой труд, что мужику в пору переломиться, а она ведь маленькая как былинка. А сейчас знаешь сколько мук нестерпимых на ней, мне б и не выдержать, она же безгласная и лицо не покривит, что, тоже позавидуешь?
— Ну, прости, матушка, лишнее сказала...
— Ладно уж, — махнула рукой Анна Петровна, — давай горячего попьем. А Антонинушка, она и вправду ангел, не потому, что белая и забот не знает, а оттого, что настоящая она христианка. Таких может и нет больше.
Они пили горячий чаек и Серафима делилась последними
— Владыка вчера в соборе проповедь сказал хорошую. Говорит, время нынче в два раза быстрее пошло против прежнего. Нечестиво живут люди, по плоти, а не по духу. Последние нынче времена, вот и время сокращается, скоро и антихрист придет.
— Да, — согласилась Анна Петровна, — владыка наш как Златоуст, если скажет, то скажет — ревнитель веры.
— А многие его не любят. Больно, говорят, строг и порой без нужды.
— Ну, судить мы скоры, — вздохнула Анна Петровна, — а он ведь Ангел нашей церкви. Можно ли нам его судить? То-то. Вон, Антонинушка, никого никогда не осудит, даже мучителей своих просила не наказывать.
— И что, простили их? — полюбопытствовала Серафима. От горячего чая она раскраснелась и теперь обмахивала себя носовым платком.
— Да нет. Разве суд простит кого? Присудили пять лет тюрьмы.
— Мало им, нехристям, ишь, пять лет всего, я бы расстрел дала и точка! — Серафима в сердцах двинула вперед стакан с чаем и пролила на пол, но даже не заметив, продолжала: — Надо всех их вывести под корень: алкоголиков, бандитов, воров — какой с них прок? Жизни не дают никому.
— Да не то ты говоришь, Серафима, — покачала головой Анна Петровна, — слушаешь ты, слушаешь, а толку что? Немилостивому и суд без милости, так Господь говорит, Мне отмщение, Аз воздам. Он и будет судить. Преподобный Серафим Саровский своих обидчиков простил и другие святые всегда прощали. Вот так Серафима! Вроде и седина у тебя в голове, и внуки скоро жениться начнут, а ты все в разум не можешь придти.
— Твоя правда — и седина у меня, и внуки, — рассердилась Серафима, — так что поздно меня учить. Ты, матушка, так всех товарок своих распугаешь своими выговорами. Кто хлеб-то будет приносить?
— Прости, Христа ради, раз так, — повинилась Анна Петровна, — я же для пользы, кто еще тебе скажет? Прости.
— Ладно, чего уж там, прощаю, — Серафима утерла вспотевший лоб и хотела уже встать, — пожалуй пойду я.
Но Анна Петровна удержала ее за плечо и спросила:
— А ты помнишь, Серафимушка, блаженную Екатерину.
— Ну конечно, — Серафима наморщила лоб, — помню, она, где-то около реки жила, юродивая старушка. Ходили у нее спрашивать про то и про это.
— Блаженная, — поправила Анна Петровна, — Блаженная она. Жила в Завеличенском переулке, дом четыре, у чужих людей с сестрицей болящей. А вышла она из состоятельной семьи, получила хорошее образование и рано стала монахиней. Была Екатеринушка великая прозорливица, многое и многим на пользу души предсказывала наперед. Был со мной такой случай. В 1948 году. Шла я как-то за молоком, а навстречу Екатерина. Поздоровались, а она и говорит: “Будут на смерть убивать, надо простить и помочь человеку”. Ничего больше не объяснила, только это сказала. А на другой день муж мой с работы пришел пьяный. Он на войне ранение сильное имел и контузию, так что часто впадал в раздражение и даже в буйство. Пришел, а я ему говорю, мол опять напился, опять с работы погонят. Он сразу как-то вошел в раж, схватил тяжелый железный совок и ударил меня по голове. Что дальше было не помню — очнулась уже в больнице. Врач сказал, что миллиметр меня спас, дескать на миллиметр дальше бы ударил Степан, не выжила бы я. Степан, как везли меня в больницу, все сзади бежал, кричал, что не хотел, что случайно, но ко мне его не допустили. Я все сомневалась: заявлять ли мне на мужа в суд или нет, но врачи уговорили меня, что надо, иначе, дескать, не сейчас, так потом все равно убьет. Рана у меня была тяжелая, но заживало все очень быстро. Как только случилось со мной, так в Собор Троицкий подали за меня поминание. Служил там отец Иоанн, теперешний известнейший Псково-Печерский архимандрит, так он попросил всех верующих встать на колени и помолиться о моем выздоровлении. После того и полегчало мне. Так что не миллиметр какой-то там меня спас, а Господь милосердный по молитвам церкви, но где врачам это понять? И еще, как потом я узнала, в тот момент, когда со мной все случилось, матушка Екатерина горячо молилась у себя дома — вот от того и миллиметр, от того и не убилась до смерти.
— А мужа-то на сколько посадили? — полюбопытствовала Серафима.
— Да не посадили его, слава Богу, — вздохнула Анна Петровна, — не посадили. Я как выпросилась домой, собралась идти в суд — настропалили меня таки врачи. Собралась и иду, как раз мимо дома матушки Екатерины. Она же у калиточки стоит, будто меня и поджидает. Как меня увидела, машет мне рукой, мол заходи. Вошли мы в дом, она подводит меня к столу, а там Евангелие раскрытое лежит. Она и говорит: “Читай!” Я читаю: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”* (* Мф. 7, 1-2). “Иди
— Значит, так и простила мужа? — недовольно скривилась Серафима.
— Простила. А ты что же, иначе бы поступила?
— Я бы посадила своего, если бы со мной такое учинил, — покачала головой Серафима.
— Вот в этом то все и дело, Серафимушка... — с грустью сказала Анна Петровна.
Закрывая уже дверь, Анна Петровна еще раз попросила:
— Серафимушка, ты уж не сердись и не забывай нас старых, и в молитвах вспоминай, а как помрем, так уж поминай всенепременно.
— Ну, матушка, засобиралась, погодь еще, — донеслись откуда-то снизу слова Серафимы, — приду на днях...
На кухне, опершись на стол и глядя на выцветшую фотографию церквушки на стене, Анна Петровна, неведомо к кому обращаясь, тихо сказала:
— А Степан-то мой обернулся таки лицом, бросил пить, образумился. Вот так-то, Серафима! А посади я его?..
После вечерних молитв Анна Петровна присела рядом с сестрицей и тихохонько взяла ее за ручку. Так и сидела молча, рассматривая маленькое, худое, и такое безконечно родное лицо Антонинушки. И вправду, белая она совсем, а кожа прозрачная, как пергамент, думала Анна Петровна и легонько гладила маленькую невесомую сестрицыну ручку. Голубка моя! Столько же лет жили мы словно чужие, виделись раз в год по завету? И как это такое было возможно? Анна Петровна вспоминала их прежние редкие встречи, по большей части у батюшки Валентина в Порхове, к которому ездили, как к главному духовному наставнику один-два раза в год на исповедь и для духовного совета. Священников много, а настоящих духовных руководителей раз-два и обчелся — так им батюшка говорил. Сам-то он настоящий, мало его еще знают люди, но как раскусят, ох, побегут к нему. Жаль, что ноги не хотят ходить, сокрушалась Анна Петровна, только к нему бы дорогу и знала. Хотя он и ближе теперь, чем раньше, но и до погоста Камно, где нынче служит, верст семь от их дома, причем около версты пешком. Нет, не по силам ей, а жаль! Правда иногда случалось чудо и кто-нибудь брал ее с собой на автомобиле. Это было настоящим праздником...
Через святые врата кладбищенской ограды идет она по аллейке, опираясь на обычный свой костылик-коляску, к распахнутым храмовым двустворчатым дверям и будто бы видит уже батюшку... или нет — это он ее будто бы уже видит, насквозь видит, каждый тайный ее грешок, который быть может по забывчивости завалился-затерялся в поленнице ее восьмидесяти пяти годков, как взятый взаем гривенник, который непременно надо отдать, иначе, придет время, взыщут вдвое. Батюшка такой: вдруг скажет невзначай что-то, вроде бы и не к тебе относящееся, но вскоре понимаешь, что к тебе это, что твой это грех, твой это порок и потом со слезами на исповеди отдаешь его батюшке, и он принимает, не вспоминая уже, что сам давеча подсказал, сам навел на мысль; он накладывает старенькую свою епитрахиль и разрешает от грехов, как от бремени неудобоносимого. И как же легко после этого!.. Вот она входит в храм, крестится и кланяется и видит батюшку со спины, тот читает молитвы к исповеди: высокий, выше всех предстоящих ему сейчас людей на голову, в желтой потертой ризе и темной скуфейке. Здравствуй, батюшка, шепчет она про себя, а тот вдруг оборачивается и быстрый, но внимательный, его взгляд скользит по прихожанам, на мгновение задерживается на ней и двигается уже дальше, но она чувствует: заметил! Потом подходит ее черед подойти к аналою. А слезы ужу наворачиваются на глаза и рвутся наружу всхлипы. Но батюшка протягивает навстречу руку, глаза его улыбаются и лучатся теплом. И уже легче на сердце. “Здравствуй, наша дорогая”, — говорит он. И совсем уже легко и радостно, а слезы все равно набегают и текут двумя ручейками по щекам, по подбородку... “Никакое доброе дело не обходится без препятствий и скорбей... Три главные добродетели: бояться Бога, молиться Богу и делать добро ближнему... Пост приводит к вратам рая, а милостыня отверзает их... Берегитесь худого совета...” — это батюшкины слова, простые, как легкий майский ветерок, как дождик, как лучик солнца, но сколько в них благодатной спасительной силы! Сколько мудрости... “Это сливочки, — объясняет батюшка, — это самое важное, самое главное, это опыт сотен и сотен старцев и подвижников Церкви Православной, предельно сконцентрированный в коротких мыслях-поучениях”. Действительно, что может быть проще, понятней и полезней (если исполняешь, конечно): “ Как можно чаще прибегайте к таинству Покаяния... Чтение Св. Писания предохраняет от грехов... Предваряйте всякого своим приветствием и поклоном... Отгоняйте худые мысли чтением священных книг... Переносите с благодарением всякие скорби и искушения...”.