Не хлебом единым

Смолькин Игорь Александрович

Через неделю он, собравшись с духом, рассказал свой сон Семеновне. Та слушала, закрыв ладошками лицо, и тихо ахала. Возможно, он ожидал, что она, услышав, вдруг тоже окажется ТАМ! вместе с ним, и тогда груз этого непосильного для него знания будет поделен на двоих, и станет легче нести. Но она, отохав, поправила ему подушку и спросила о том, что давали на обед, и был ли аппетит? И он, замолчав, отвернулся к стене — как ребенок, самую важную тайну которого не восприняли всерьез взрослые. Больше он не возвращался к этой теме, хотя старушка и пыталась кое о чем выспросить...

Вскоре Алексей попросился на выписку, досрочно, под свою ответственность. Отпустили, и он переехал к Семеновне.

Из квартиры не выходил, — не было сил, больше сидел или лежал. Ступни ног чудовищно распухли и почернели, будто перепачканные болотной тиной; они болели так, словно их безпрерывно поливали кислотой, но все же безпокоило Алексея совсем не это...

Приходил батюшка: соборовал и причащал.

А прежде, чтобы утешить и ободрить, стал рассказывать об Иове Многострадальном.

Говорил, что жил тот в двадцатом столетии до Рождества Христова, в Аравии и, по преданию, был племянником праотца Авраама. Удалялся Иов от всего злого не только в делах, но и в мыслях и был богобоязненным и благочестивым. Так в славе и богатстве и прожил семьдесят восемь лет, после чего Господь, чтобы посрамить диавола, послал праведнику тяжелейшие испытания, лишив его в одночасье практически всего. Многострадальный Иов перенес это с терпением и благодарением Богу. “Господь дал, Господь и взял; будет имя Господне благо­словенно”, — произнес он, когда ему сообщили о гибели всех детей и потере всего имущества. После этого он перенес жестокую болезнь в полном одиночестве, но перед Богом не согрешил ни в чем. После этого Господь благословил Иова: он родил еще десять детей, и богатство его вдвое против прежнего увеличилось; прожил же после того еще сто сорок лет.*

— А я, знаете, тоже рад, что мне Господь дал пострадать, — внимательно выслушав рассказ, сказал Алексей, — только не надо мне потом богатства и детей. Умереть бы спокойно и в ад не угодить.

Священник с удивлением посмотрел на Алексея и приступил к исповеди.

* * *

С первых дней декабря установились настоящие зимние морозы. Снега почти не было, поэтому холод донимал неимоверно. По неведомо чьему приказу в городе действовал режим экономии, и котельные топили в пол или четверть даже силы. Выстуженные городские квартиры были особенно неуютны в эту пору. Старики вспоминали войну, а она и шла где-то, пока еще на окраинах государства, но грозя вот-вот перекинуться сюда, к этим самым многоквартирным девяти- и пятиэтажкам. Поколениям, родившимся и выросшим без войны, верилось в это с трудом, но суровая проза настоящих дней напоминала о себе с экранов телевизоров, откуда слишком уж часто слышались слезы и стенания тех, у которых уже гремело и полыхало.

В один из таких деньков и собрался Алексей помирать. Он не сказал об этом прямо, он просто попросил у Семеновны прощения — за все, что было, или не было, так как напрочь забыто; потом умыл лицо, пригладил рукой волосы и аккуратно лег, сложив руки на груди. Семеновна смотрела на все это с некоторым испугом.

— Ты что, Ляксей, помирать собрался?

— Как Бог даст, Семеновна.

— Ты погодь, вот перезимуем, оправишься ты. В лес буду тебя возить...

— Нет, не видать мне, видно, весны здешней, я уж на ту буду любоваться. И лес там наверное хорош.

Говорил Алексей ровно, без всякого волнения, и Семеновна почувствовала, что правду он говорит, что действительно вот-вот и умрет. Она всплеснула руками и быстренько собралась за батюшкой.

Вскоре священник уже был в их квартире и потирал руки с мороза. Согревшись, надел епитрахиль и поручи, приготовил что следует и присел рядом с умирающим. Он читал молитвы к исповеди, и Семеновна, чтоб не мешать, вышла на кухню.

Она готовила чай и нет-нет вытирала слезу. “Что ж это, — думала, — Ляксей вот помрет, кому ж щи-то варить буду? Только-только попривыкла, что не одна в доме...” Батюшка вскоре зашел на кухню.

— Причастил, слава Богу, раба Божия Алексия.

Семеновна вопросительно кивнула в сторону комнаты.

— Спит, — сказал батюшка, — как Тайны принял, сразу и заснул. Ты почитай ему отходную, как я уйду.

— А может, ничего, выправится?

— Едва ли, смерть у него в глазах. Ночью или к утру отойдет.

Семеновна, не сдерживаясь более, заплакала...

Алексей умер в три часа утра. В этот же миг Семеновна очнулась от краткого сонного забытья и, не услышав его дыхания, поняла, что все... Она подошла и посмотрела в приоткрытые глаза, в которых таилась некая невысказанная мысль, бывшая, возможно, просто тенью ушедшей жизни, коснулась теплого еще лба и опустила веки. Лицо же его было гладко, оно расправилось и распрямилось, будто только теперь, после смерти, и ожило, отпущенное чем-то, крепко сжимавшим его доселе, и не дававшим вздохнуть...

А за окном вдруг густо закружил снег. Белой колышущейся массой он разом заполнил воздух над городом, сомкнув испуганную замерзшую землю с высоким предрассветным небом.

Сентябрь 1999 г., Псков

Не хлебом единым

Глава 1. Сестрицы

Носите бремена друг друга,

и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6, 4)

Ночью, в углу под полом начинали свою неугомонную возню мыши. Они скреблись, пищали, и что-то неутомимо грызли, не обещая спокойствия до утра. К этому Анна Петровна давно привыкла,

как и ко многим другим неудобствиям жизни. Что ж, думала, пусть живут, тоже твари Божьи. Вот старость, с этим безпокойством бороться труднее, только терпеть — иного ничего не остается. Анна Петровна тяжело ворочалась, пытаясь устроиться поудобней, чтобы, наконец, уснуть, но, и так, и этак, телу было неловко, и каждая его частичка страдала и несла свое бремя боли. Анна Петровна медленно повернула голову и посмотрела в красный угол на образа, где всегда теплилась лампадка. Ее слабенький, ровный огонек на локоть вокруг себя сдерживал напор темноты, освещая лик Спасителя на старинной родительской иконе, денно и нощно благословляющего всех и вся. Анна Петровна с трудом перекрестилась и прошептала: “Господи, спаси и помилуй, Пресвятая Богородица, помоги, дай силы терпеть и не дай умереть без покаяния”. Страшеннее всего ей было вот так в ночи вдруг неожиданно умереть. Она пугалась и гнала прочь эту мысль. Виделись ей безобразные немилостивые мытари, которые хватают ее и с криками “Наша, наша!” тащат за собой. “Не готова, Господи, дай время на покаяние, прости мне согрешения моя” — молилась она каждую ночь и каждую же ночь боялась, что кончится Божие долготерпение, и прикажет Он ангелам вести ее, нерадивую и многогрешную, на суд. Нет, никак нельзя было ей сейчас покидать грешную землю. Никак! Как же без нее сестрица-то, Антонинушка? Вспомнив о ней, Анна Петровна безпокойно прислушалась, и слегка приподнялась над постелью. Но, слава Богу, сквозь мышиное шеберстенье и громкое тиканье старинного, сталинского еще, будильника уловила она знакомый и родной до боли шепот дорогой сестрицы Антонинушки, неустанной молитвенницы, повторяющей из конца в конец, никогда не пресекаясь, слова Иисусовой молитвы: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”.

Вот так — и день, и ночь, и во сне и наяву. Называлось это, как написано в духовных книгах, самодвижущей молитвой, которая как только поселяется в сердце подвижника, то и творится там непрестанно. Но возможно это лишь при совершеннейшем беззлобие, смирение и терпение всех скорбей без ропота. Ох, как это трудно! Как хотелось Анне Петровне научиться так же, как Антонинушка, без звука хоронить в себе всякую муку и боль. А ведь страдает она, родимая, догадывалась Анна Петровна, как еще страдает!

Анне Петровне вот-вот должно было исполниться восемьдесят пять, а ее сестрица была еще старше: лишь двух лет не хватало ей до девяноста. В этой однокомнатной, принадлежащей Анне Петровне квартире, на втором этаже старой хрущевской пятиэтажки, ютились они вместе около трех лет. А свела их вместе посетившая Антонинушку беда. Жила она тогда в своей родной деревеньке; жила одиноко, но кое-как с нехитрым своим хозяйством справлялась — давал Господь сил. Избушка ее, — как говорят про такие в народе: на курьих ножках, пирогом покрыта, блином подперта, — стояла на отшибе и давно косилась на все четыре угла. Обжитыми в ней оставались лишь бабий куть, то есть место где печь, и наискосок красный угол, где иконы. Молилась Антонинушка подолгу и утром, и днем, и вечером, не так, конечно, как потом, спустя три года, но не в пример многим ее односельчанкам преклонных лет. И вот пришла эта самая беда: ворвались двое грабителей, рассчитывавших поживиться бабкиными богатствами, но оных, не взирая на долгие поиски, не нашли. Досталось Антонинушке не на шутку — ее мучили и били, выпытывая где деньги, потом бросили связанную и, как думали, неживую, и ушли, но Антонинушка осталась живой. Чудом! Спасла ее, как сама она уверяла, Иисусова молитва, читаемая в минуты мучений. И вот что еще интересно. Незадолго до этого трагического события увидела Антонинушка необычный сон. Явился ей, как сама она описывала, опрятно одетый, весь в белом, мужчина, похожий на их сельского учителя, посмотрел строго, но с теплотой, и сказал: “Будешь ты, Антонина, теперь молиться не только днем, но и ночью”. После этих слов ушел. Ей эта молитва теперь, как благословение свыше, понимала Анна Петровна.

Антонинушка от всего пережитого стала совсем безпомощной, полностью потеряв способность самостоятельно передвигаться. Почему-то сталось так, что привезли ее сразу во Псков к сестрице Анне Петровне: думали на короткое время, но оказалось надолго, а вернее — навсегда. “Так Богу надо! — говорила Анна Петровна племяннице Зое, вроде как собирающейся забрать мать к себе. — Вы молодые, чего вам безпокоиться, а мы старые, вместе проживем. Если чего, попросим помощи у вас”. Вот так и стали они жить вместе. Что говорить, переживала Анна Петровна: как-то справится, ведь и сама немощная? Но скоро убедилась, что вдвоем, пусть и трудней, но куда сподручней. Антонинушка лишнего звука не скажет: все сидит себе и шепчет молитовку и ночью тоже шепчет. Даже когда о чем-то беседовали они, замечала Анна Петровна, что не прерывалась чудесная сестрицына молитва. А как же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить было невмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про свои горести, разве что ночью... Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудесная умиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи, сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи...