Не измени себе
Шрифт:
— Что ж, Дроздов, документ весомый. Думаю, надо давать ему ход.
Вот так было на самом деле. Теперь Борис попытался восстановить истину, но Разумнов осадил его. Сказал, что журналист, по их журналистским законам, имеет право на домысел, лишь бы в основе было правильно. А материал в основе верен.
Бориса удивила подпись под очерком. Писатель. Притом громкое имя. Глазам своим не поверил. Две книги его прочел. Хорошие книги, обе ему понравились. Думал, что писатель наверняка уже пожилой человек. А ему не больше тридцати.
Солидарен
— Поздравляю, Борис. Славно он все вывел.
Дроздов насторожился.
— С чем поздравляешь-то? Нельзя одному все приписывать. Я к директору не ходил.
— Ну и что из того? Умей глядеть в корень. Главное — Твоя задумка, ты же телегу первым толкнул. И вообще… Ты нам картину не порть. Пишут действительно о тебе, но прославляют весь коллектив. Завод наш представлен в очерке как застрельщик нового.
Сергей говорил дельно. Такой поворот Дроздову понравился.
3
Жизнь Бориса после публикации статьи в «Известиях» круто повернулась. Судя по откликам, напечатанным в газете, начинание завода было подхвачено огромным числом предприятий. Многие начали работать по-дроздовски. Борис стал известным человеком.
Надо признать, что фото при очерке было сделано мастерски. Борис смотрел на себя, узнавал и не узнавал, с газетной полосы на него взирал молодой человек с энергичным, привлекательным лицом. Он был весь в порыве — с засученными рукавами, в распахнутой на груди рубашке, из-под густых бровей вопрошали серые настойчивые глаза.
«Надо же, один раз всего и щелкнул!» — удивлялся Борис.
На завод стали приходить письма. Много писем. Люди благодарили Бориса за умную мысль, за то, что не дает дремать бюрократам. Среди писем нашел он и конверт, подписанный четким каллиграфическим Пашкиным почерком. Борис обрадовался.
«Неужто? Не совсем забыл, шельмец».
Пашка писал, что у него тоже имеются кое-какие успехи на токарном. Увлекается он увеличением скорости резания металла. Дело новое, необычное. Тут есть возможность себя показать и на законном основании о себе не забыть; расценки за скоростное резание солидные.
Борис досадливо поморщился:
«Вот черт, и здесь он за свое».
Пашка писал, что ему стыдно за тот случай, «по приезде в столицу», и за своего дядю. В потешной форме поведал, как налетела на них с дядей тетка, как выгнала обоих из дому, наказав не возвращаться без Бориса.
«Но ты, Дрозд, тогда будто сквозь землю провалился». Заканчивалось письмо приглашением в гости.
Тут же была приписка тети Зыкова: «Приходи, милок. Не гневайся на нас, дураков. Если захочешь жить у нас, никто слова не скажет. И батьку твоего, и мамку я хорошо помню, спасибо им за помощь и дай им бог здоровья». (О смерти отца Бориса она, наверное, не знала — Пашка не сказал.)
«Вот это приписка! Целая резолюция… Схожу. Непременно схожу».
Написал ему и Виктор Семенович Головастов. Письмо оказалось кратким: «Молодец! Так держать! И не просто держать, а чтобы хвост стоял
Пришло письмо от Вальцова. Хвалил он Бориса сдержанно, считал, что сделанное Дроздовым — лишь начало, что всех своих возможностей он, Борис, еще не проявил. Находился Вальцов на излечении в больнице, но адреса не указал. «А что касается того нашего разговора — согласен: прав ты, Борис,— писал он в конце письма. Не миновать нам еще бурных дней, потому что злоба тех, кто шел за кулаками, загнана вглубь, еще придется кое с кем повозиться».
Борис долго раздумывал над письмом. Слова Вальцова были не случайные, уж не стреляли ли в него? Почему он в больнице и не захотел, чтобы Борис навестил его? Хотя, судя по штемпелю, Вальцов находился в Москве.
Оказались в почте и веселые письма: их нельзя было читать без улыбки. Москвичка Октябрина Маслова, например, признавалась, что она заочно влюбилась в Бориса, и если он хотя бы в малой степени ответит ей взаимностью, охотно выйдет за него замуж. Она студентка первого курса политехнического института, комсомолка, родителей не помнит, воспитывалась в детдоме. К письму Октябрина приложила фотографию. Строгие глаза, ямочка на подбородке, разлет наверняка черных бровей и добрые пухлые губы.
— Ну вот, хотя бы надежда появилась, что не останусь холостяком.
Борис шутил.
А между тем сердце его ныло. В этой суете он две недели не появлялся у Жени, словно спихнул на руки фабричных девчат. «Как ты, милая Женька, скоро ли тебя выпишут?» Он соскучился по ней.
Вдруг ему попался маленький самодельный конвертик, будто что-то предчувствуя, он поспешил разорвать его.
«Дорогой Боря! — прочел он.— Только теперь я поверила, что ты действительно рабочий, а не милиционер. Какая у тебя хорошая жизнь. Даже и не верю, что это ты меня вытащил из… ты знаешь сам откуда. Я уже неделю как работаю на комбинате, живу в общежитии. У меня много теперь подруг. Они сшили мне платье, надарили всего. Я теперь королевой стала. О тебе читали всем общежитием. Ждем тебя к нам в гости. Михайловна нас научила печь пироги. Приходи в воскресенье.
Вот все. Женя».
Словно оглушило это письмо. Как же так? Уже целую? неделю, как Женька выписалась из больницы… Почему ему-то доктор — ни слова?! Вот тебе и «задумчивый крокодил»!
Как быстро пролетело время! По горло был занят в комиссии по пересмотру расценок. Наделала шума статья. Борис всеми силами отбивался от участия в комиссии, какой он, к черту, экономист!
— Да ты, никак, спятил, Дрозд,— искренне удивлялся ему Сергей Кириллов, недавно переведенный в заместители начальника цеха.— Сам заварил кашу, а теперь в кусты?
Пришлось «вкалывать» после работы. И так двенадцать дней трудились в поте лица… И завершили работу, на которую в обычных условиях ушло бы два-три месяца. Наркомат всем членам комиссии объявил благодарность за ударную работу.
Был вторник, до воскресенья оставалось четыре дня. Целых четыре дня! Тянулись они невероятно долго. Но правду говорят: нет худа без добра.
После обеда остановила его Люба Степанова, табельщица.
<