Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

Вскоре пришли последние из приглашенных — Разум­нов с женой, худенькой, подвижной и веселой. Ее с давних времен из-за роста и моложавости звали Аллочкой Пет­ровной.

— Батюшки мои! Кого я вижу! — вскричал Иван Федосеевич. — Аллочка, милушка моя! Вот уж кого жду — не дождусь. Ух, и спляшем мы севодни, а? Держись пол-пото­лок дроздовский!

И так лихо прозвучало это приветствие, так живо он подкатился к Аллочке Петровне, что все заулыбались, по­слышались шутки. Разумнов разыграл обиженного мужа — в общем, встретились давно знакомые люди. Борис вос­пользовался моментом, юркнул в ванную комнату и сунул голову под струю холодной воды. Высушил волосы полотен­цем,

быстро причесался и вышел в тот момент, когда жена Разумнова ласковым голосом приглашала всех рассажи­ваться. Заговорщицки подмигнув хозяину, она указала Бо­рису на место во главе стола.

Усевшись, он хотел было поднять бокал за добрых дру­зей, его не забывающих, но дружный протест заставил его замолчать.

Стол повел Константин Арефьевич. Добрая чарка ушла на то, чтобы обрызгать по старинному обычаю углы жи­лища, чтобы хозяину хорошо и весело жилось в нем. Так ли, нет ли поступали в древности, никто в точности не знал, но всем поправилось действие самозваного хозяина стола. Гости оживились, беседа становилась все более шумной, пир в честь нового жилья Бориса Дроздова набирал силу, и кто-то, как всегда в таких случаях водится, заговорил о хозяйке, без которой дом — сирота.

Пить Борис не любил, но если того требовала обстановка, поддерживал компанию, невзирая на головную боль, которая ждала его наутро. А тут ему захотелось напиться, чтобы заглушить тоску, но, увы, он не хмелел. Он то и дело вскидывал глаза па Софью Галактионовну. Ведь боль­ше семнадцати лет прошло, а Женю он не мог забыть и сейчас видел перед собой не Софью Галактионовну, а ее, Женю. Борису очень хотелось поговорить о Жене. Но уме­стно ли? Хмель не давал ему желаемой раскованности. Бо­рис знал, что семейная жизнь у Жени не сложилась, одна­ко она не сделала попытки уйти от Сашки Михеева. Нет, и тут она оказалась верной себе, захотела, чтобы у дочери был отец, баловала ее едва ли не так же, как Екатерина Михайловна своего Сашуню. И результата добилась при­мерно такого же, как свекровь: девчонка выросла дерзкой, своевольной и, уж что совсем казалось невероятным, люби­ла отца больше матери. Что произошло между матерью и Ниной, Борис не знал.

Жалел ли он Женю? Пожалуй, да. Но чувство это было далеко не однозначным. Что греха таить, иногда вкрадыва­лось и злорадство. Но все же чаще приходила мысль, что во всем произошедшем тогда между ним с Женей есть и его вина.

Борис задумался и не заметил, как остался за столом один. Вальцов, оживленно жестикулируя, танцевал с Софьей Галактионовной, танцевали и говорили о чем-то и другие. Ему стало совсем тоскливо. Он, придвинув к себе бутылку, хотел было налить еще водки, но вдруг словно со стороны увидел себя — стало противно и стыдно.

«Ну, чего раскис?!»

С досадой отодвинул от себя бутылку.

В ванной он опять сунул голову под холодный душ и чуть успокоился, возвратился в комнату, уселся на диван поближе к балкону. И тотчас услышал голос Софьи Галактионовны, разговаривающей на балконе с Вальцовым.

— Мне так жаль их обоих. Какая-то злая ирония судьбы — развести этих любящих друг друга людей.

Отвечал Вальцов:

— Столько лет прошло! Мы с вами и то вон как изме­нились…

— Да при чем здесь мы? Вечно вы сворачиваете разговор, Иван Федосеич, не в ту сторону… Вы присмотритесь к нему, на нем же лица нет, таращит на меня глаза да водку пьет. Случайно, скажете?

— А разве подвластны разуму чувства человеческие? Оченьздесьзыбко… Легчевсе порвать. Хотя бы наш Дроз­дов— до сих пор влюблен, как мальчик, — против случив­шегося-то что предпримешь? Она, Женя,— мать. Так ведь?..

— Так, Иван Федосеич, так.

Но не все же слову рассуд­ка подвластно…

Вальцов и Софья Галактионовна надолго замолчали. Дроздов сидел ни жив ни мертв; он и уйти не мог, и слушать разговор было нестерпимо стыдно.

— Может, образуется? — послышался наконец голос Вальцова.

— Кто на это ответит, Иван Федосеич? Но бог мой! Как бы я хотела! У меня самой не было личного счастья… Как бы я хотела, чтобы хоть Женечка оказалась счастливей меня.

Они вышли с балкона, не заметив сидевшего за дверью Бориса.

Проводив глазами Вальцова и Софью Галактионовну, Борис некоторое время бездумно наблюдал, как они легко и ловко кружатся в вальсе, и вдруг его озарила внезапная мысль:

«А ведь они любят друг друга! Честное слово, любят! Вон как смотрит на нее Иван Федосеич… Да и она на него…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

ШАГАЮТ ПО ДОРОГАМ ТОВАРИЩИ

1

Положение Павла Зыкова па заводе за последние годы стало еще более прочным. Как специалиста высокой квали­фикации, его, разумеется, на фронт не призвали. Завод эва­куировали в Ташкент. На уплотнение они попали в славный гостеприимный просторный дом старого узбекского врача Ташбулата Фаридова, проживавшего в нем с женой и свои­ми малолетними внуками. Их дом — в старом городе— был уже ветхий, слова не стоил доброго, но поражал своими размерами и богатством сада. Виноград, абрикосы, перси­ки, гранаты, не говоря уже о яблоках, грушах, вишне, че­решне; и здесь же айва, инжир, алыча, какие-то необычной формы сливы. А границей усадьбы служили тутовые деревья, урожай с которых собрать было практически невоз­можно — ягоды созревали и осыпались на землю.

Дети, разлетевшиеся теперь по стране, когда-то провели на участок арык, выкопали водоем, не очень большой, но по условиям Ташкента достаточно глубокий и для купа­ния, и для полива огорода. А поливать было что. Заботами добрейшей хозяйки Саодат-ханум в огороде росли редиска, лук, чеснок, морковь, огурцы, помидоры, укроп, разные бо­бы и кукуруза, картофель, свекла… Умели в этом доме вы­ращивать и восхитительные среднеазиатские дыни… Круг­лый год сад утопал в цветах.

Зыковы попали к добрым и щедрым людям. К тому же и Павел, и его жена Валентина получали полноценные ра­бочие карточки. По такому же разряду обеспечивался и участник революционных событий Ташбулат Фаридов со своей престарелой женой. Так что бюджет двух семей почти не отличался от довоенного. Молоко им приносили в обмен на плоды огорода и сада.

Нет слов, Павел и Валентина работали на заводе так же напряженно, как и многие миллионы советских людей. Но попадая в свой «рай», быстро забывали о тяжелом тру­де. Саодат-ханум стояла на страже их здоровья, перед сном и перед уходом па работу заставляла выпивать по кружке парного молока.

О мальчике Зыковых и говорить было нечего. Ласки, внимания и соответственно калорий Толику (его с первого же дня перекрестили хозяева в Ташбулатика) доставалось, пожалуй, больше, чем родным внукам. А тот через несколь­ко месяцев уже свободно болтал по-узбекски, почернел под жгучим солнцем и ничем не отличался от шустрых узбек­ских сверстников. И когда осенью пришла пора учиться Фазылу, старшему внуку Ташбулата и Саодат-ханум, Толя Зыков пошел вместе с ним в узбекскую школу. Павла, правда, к тому времени не было в Ташкенте. В этом «раю» прожил он недолго. В начале сорок второго пришлось воз­вратиться в Москву, налаживать производство в столице. Но когда Валентина пришла с известием, что завод возвра­щают в Москву и что скоро Толик поедет домой, тот реши­тельно заявил: никуда из Ташкента он не уедет. Толик Зыков не мог себе представить жизни без Фазыла.