Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
и прав. Белла свое обещание выполнила.
И вот наше свидание. «Мы с братом были у прокурора, он говорит, тебе дадут
условно. Зачем прокурору лгать?» Я молчу, смотрю на неё. «Ребята у вас такие
дружные, звонят каждый день, докладывают, куда ходили, с кем говорили. «Скоро мы
Женьку вытащим». Конвоир Гриша посматривал на часы, разрешение только на
пятнадцать минут. Вета сняла с пальца колечко, перстенёк с красным камешком.
«Возьми, мы будем с тобой
Вета, будем. А пока – обречённые. Вернул ей перстенек, в тюрьме всё равно отберут.
«Когда я выйду, ты мне его подаришь». – «Я тебя ни за что не брошу. Буду ждать, даже
если осудят на двадцать пять лет».
Мать у нее народный судья, а отец большевик с 1920 года. «Лишь бы они ничего
не узнали». Нынешние невесты понять Вету не смогут. Как было тогда? Если у жениха
какие-то нелады с законом – да пошёл он ко всем чертям, ни слова о нем, ни вздоха, мы
тебя, дочь, из дома не выпустим, замуж за такого только через наш труп! Теперь стало
наоборот – да что мы за юристы, что мы за коммунисты, не можем устроить счастье
своей единственной дочери?! Да мы вызволим его из любой тюрьмы, неужели у нас
друзей нет? Пойдем, найдем, дадим, возвратим!..
«Хочу называть Женькой… Ты не похож на Ивана». Расстались. Без поцелуя,
здесь не то место. И окружение.
Имя – это судьба, говорили древние, но у них имена были осмыслены, они
содержали наказ и воспитывали с младенчества. А православным достались имена без
смысла, нам их церковь передала от евреев и греков без перевода. Если Пётр для
других Камень, Твердость, то для нас просто Петька, в лучшем случае адъютант
Чапаева. Одно дело, если тебя каждый день с утра до вечера называют Благородным,
другое дело просто Женькой. Имя создает отношение к тебе. Повышает твою
ответственность перед всеми. Мы привыкли со школы увязывать имена с книжными
героями, если Евгений, то Онегин, а если Иван, то дурак, хотя по древнему смыслу
Иван –Дар Божий. Навязали нам чуждые имена и лишили каждого опоры, знамени
своего личного, девиза своего персонального.
35
Прощай, судебное отделение, авось навсегда. Опять конвой с автоматами, и в
трибунал. Следователь разъяснил мне статьи, по которым я привлекаюсь: 193 пункт 7
«г» – дезертирство, 193 пункт 14 «а» – промотание обмундирования и статья 72, часть
вторая – подделка документов. Я ничего не проматывал, носил до дыр, но поскольку не
сдал в каптерку, совершил преступление. Еще через два дня я подписал статью 206 – с
обвинительным заключением ознакомился. Следователь положил передо мной
папку, дело, сел рядом, чтобы я не выдернул и не съел какой-нибудь документ, бывали
случаи. Я пролистал всё от первой до последней страницы. Самое первое объяснение,
протоколы допросов, две фотографии анфас и профиль, черная доска на груди и мелом
на ней две фамилии. Здесь же справка из психиатрической больницы – незначительные
вегетативные расстройства, тахикардия, пульс 120, практически здоров. Из моего
первого объяснения следовало, всему причиной – моя любовь к девушке. Наверное, так
оно и есть – любовь. О болезни и госпитале в двух словах, очень даже любопытно. В
тот первый день я именно так и расставил акценты. Свидетельские показания Беллы
(оставлю за пределами). Справка из медицинского института за подписью начальника
кафедры ВМП: к работе относился халатно, поручения преподавательского состава не
выполнял, допуская случаи прогула. «Вызывает подозрение стремление Писаренко
работать на кафедре военно-медицинской подготовки, где имеются секретные
материалы». Какие бдительные, ай да молодцы. Я знал о коллективном письме
студентов в трибунал, в деле его не было.
Зато я увидел документ, совершенно неожиданный – телеграмму из Ташкента, из
прокуратуры Среднеазиатского военного округа: сведений о дезертирстве такого-то не
имеется, уголовное дело против него не возбуждалось. Вот это новость! Почему не
возбуждалось? Выходит, зря я прятался под чужой фамилией. Может быть, генерал
Душкин настоял, и майор Школьник меня списал по чистой? «Сведений о вашей
демобилизации в архиве нет», – сказал следователь. Пять лет я ждал ареста, ощущал
карающий меч над собой, а оказывается, ничего не было. Ни сведений о дезертирстве,
ни возбуждения дела, никакой угрозы. «Да вы не накручивайте, подписывайте, –
продолжал следователь. – Не возбудили тогда, возбудили сейчас. Прокурор будет
просить условно».
Я поверил. В камере сразу: ну как, подписал 206-ю? Подписал. Ну, теперь всё,
скоро суд. Я сказал, оказывается, дело не возбуждалось. Что тут поднялось! Зачем
подписал, мать-перемать? Надо было от всего отказаться. Но разве так можно? Не
только можно – нужно! Если бы не подписал 206-ю и от всего отказался, они
направили бы на доследование, а поскольку нигде ничего нет, они вынуждены будут
дело закрыть. Лежачий Трахтенберг впервые поднялся, выпрямился на нарах, дохлый,
тощий, как Иисус после креста, и клеймил меня как с Голгофы – он хочет быть умнее