Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
тронемся дальше, смотрели-смотрели и запели старую каторжную: «Не для меня
придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется, такая жизнь не
для меня», – протяжно запели, раздольно, сначала в одной теплушке, потом в другой,
потом весь состав загремел как гимн в Кремлевском дворце. Люди на перроне стояли,
слушали с одинаково сумрачными лицами. «А для меня опять этап, угонят в дальнюю
сторонку, сойдусь с народом я чалдонским, где пуля ждет давно
что поезд тронулся с нашей песней, а по перрону пошла худая серая старуха с
котомкой, махала темной тонкой кистью, споткнулась и свалилась с прямой рукой,
словно указывая нам путь или грозя кому-то.
На станции Инская весь эшелон – в баню, огромная Новосибирская пересылка,
помыли, постригли, прожарили в вошебойке – и дальше на восток. На стоянках опять
покупатели отбирали по формулярам, кого хотели, вызывали, осматривали, как негров.
Я мечтал, чтобы хоть кто-нибудь меня взял – нет, не взяли. А бывалые говорили, что
здесь сойти лучше. Чем меньше лагпункт, тем легче жизнь. Дальше на восток пойдут
большие лагеря, а там, где зеков тысячи, гайки закручивают до упора.
«Мы ехали долго, без цели куда-то, куда-то далёко вперед, без возврата».
Шестнадцать дней и шестнадцать ночей.
Сибирь…
Кто был, тот не забудет
Глава третья
1
О чем писать дальше, если всё ясно? Читатель мне возразит: лагерная тема для
нас главная, советская литература нынче ею спасается и утверждается как внутри
страны, там и за её пределами? Почему ты решил закончить там, где другие начинают,
что за эпатаж?
Я хотел написать роман о своей юности, не думал оправдываться, но вижу,
получилось отчасти и оправдание, поскольку время от времени мне вешали на шею
такую необходимость. Однако не это главное.
Мы жили в одной стране, на одной земле, под одним небом, но запомнили из
прошлого каждый своё, мы по-разному относились к одним и тем же событиям, а,
значит, и сохранили разные воспоминания. Сейчас стало не только можно, но и модно
писать о лагере, а мода – стремление подражать. Чем хуже ты изобразишь лагерь, тем
лучше. Чем больше ты наворотишь страданий, ужасов, маразма, тем более ты
художник, мыслитель, творец и более всего – гражданин.
Но если глянуть спокойно и широко, то сколько увидишь спеси, чванства, эгоизма
у лагерных повествователей, – только мы страдали, а вот вы все, гады вольные, сладко
нежились под солнцем свободы. Пошли спектакли для плоской публики и пока с
успехом, клюёт публика, хавает наживку с крючком.
В
худо-бедно кормили зека три раза в день, вынь да положь, иначе выработки не будет, то
на воле сам добывай кусок хлеба из ничего, собирай остатки мерзлой картошки,
последние колоски с поля, чтобы накормить детей, опухших от голода, а тебе за это
еще сунут червонец, если поймают. В каждом лагере был хоть какой-то медпункт с
лекарствами, а на воле местами за десятки верст не сыщешь таблетки сульфидина,
стрептоцида, не говоря уже о пенициллине. Не было по колхозам колючей проволоки с
вышками, но и паспортов не было ни у кого поголовно – у большинства населения
страны, даже Юрьева дня не было, чтобы хоть раз в году уйти, куда глаза глядят. Зека
держались надеждой на конец срока, а на что надеялись вольные, на какой конец? Была
единая всенародная тягота, и особо выделять лагерное и возносить на пьедестал,
памятники создавать и «Мемориалы» – несправедливо.
Не оправдываю лагерь, упаси Боже, но, читая постылые уже стенания, не могу
промолчать. Какой ты человек, такой у тебя и лагерь, и люди – по широте твоей или
узости. Образ зека искажён и унижен мстителями, слабаками из тех, кто сам бы хотел
править, пинать и гнать хоть в лагере, хоть на воле. В тюрьме и на зоне особенно
заметно, как страх, власть и месть связаны и взаимозависимы. Трусы и бездари
первыми сбиваются в стаю, чтобы иметь побольше клыков. То же самое в литературе –
в нашей.
Лагерник, я считаю, выше вольного, ярче, сильнее, интереснее. Он действительно
тот битый, за которого двух небитых дают. Сколько бы лагеря не хаяли, сколько бы не
роняли соплей сочувствия, лагерник крепче как личность, устойчивее, смелее,
смекалистее, в нём – все лучшие свойства, только они неверно, как говорят юристы,
преступно ориентированы.
А вольные миллионы верно были сориентированы в 20-х, 30-х, 40-х, 50-х?
Равнение в лагере – на первого. На заводилу, дерзилу, ловчилу, а не на последнего, как
на воле, тише едешь, дальше будешь. Дурак в зоне никогда не будет в авторитете, но на
воле – сплошь да рядом, с таким удобнее, анкета чистая и своего мнения нет.
Пресловутая социальная справедливость и есть равнение на последнего.
Преступность в те годы была нормальным явлением, поскольку было
ненормальным общество, правительство, цели, задачи и способы их осуществления.
Мало того, преступность была необходима – для сохранения хоть каких-то ценностей
народных и единоличных.