Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
определила: он этой сучке брюхо набил, не видишь? Просветила меня. С Меньшовым-
Большовым Суханова вместе сражалась в отрядах ЧОНа в Усть-Каменогорске, позднее
в Семипалатинске, дружба их скреплена, можно сказать, кровью. Ещё я понял между
слов, что именно этот сынолюб в 37-м помог Сухановой посадить ее третьего мужа.
(Понять-то понял, но выводов не сделал.) За столом они вспоминали прошлое,
анекдоты рассказывали, причём с душком, меня это удивляло –
мы раньше других, Жора что-то такое сказал Белле, а она ему: «Заткнись, говно!» –
после чего Жора стал хвататься за пистолет, маленький, в изящной кобуре на заднице,
отец подарил в связи с окончанием училища. Кстати, у Сухановой тоже был пистолет,
дамский браунинг, помещался на моей ладони. Был в нем один патрон. Если бы
выпулить его в одного из нас троих, жизнь оставшихся пошла бы по-другому. Впрочем,
она пошла по-другому и без пуляния.
Ходили мы по гостям довольно часто и всё к людям заслуженным, партийным,
важным – работники ЦК, Совета Министров, преподаватели высшей партийной
школы, сотрудники Института истории партии, и со всеми у Сухановой было что
вспомнить. Надо отдать должное не только дочери, но и самой Сухановой – натура
цельная, ответственная, жизнь за партию отдаст в тот же миг. За дочь тоже. У обеих
был четкий и ясный взгляд на события и явления, я в сравнении с ними весь в тумане
сомнений и колебаний. Я был рабом страстей, а они их властителями. Забота о семье
превыше всего. В гостях тоже – семьями и только семьями, провозглашался культ
семьи. Не обходилось без вина и водки, как и без анекдотов, обожали Зощенко, он был
их иконой, не считая, конечно, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Я не любил ходить
по гостям, но меня тащили представлять семью. Мне, двадцатилетнему, противен был
взрослый семейно-самодовольный мир, пошлые тошнотворные сборища. Они рубили
мне крылья, урезали мне душу диктатурой бабьих требований: «А вот я ему, а вот мы
ему!» Я же думал о другом и знал другое: «В любви нет произвола, есть призвание, а в
семье нет призвания, есть произвол». Я мечтал о другом сообществе, я не хотел их
мерок, рамок, насилия. Для того ли я рванулся в другую жизнь, чтобы прокисать вот с
такими? Тяжко мне было, уныло, я сникал от постоянных свидетельств их силы,
рассыпанных в словах, намёках, хихиканьях и угрозах. Неужели я тоже буду вот таким
же рыцарем малых дел, с постоянной готовностью не только самому умереть за
партию, но и других поубивать? Я верил, что нет выше цели, чем великие люди и
великие произведения…
«Подсудимый, имеете
выслушал и не ринулся возражать, уточнять, нюхом чуял, что бесполезно, пусть лучше
так – у матросов нет вопросов. Белле сказали: вы свободны, но она пропустила мимо
ушей и уставилась на меня, будто только сейчас увидела. Прокурор напомнил: можете
идти, а она ноль внимания, стояла, смотрела – вот ее бывший Жека, стриженый, худой,
арестованный, сидит посреди кабинета, а позади конвой. Кажется, она силилась что-то
сказать только для меня. Не сказала. Может быть, больше не увидимся.
Спустя время я спокойно мог вспомнить о ней. И не осуждать. Грешно на излете
лет плохо говорить о семье, но я думаю, мужчины умирают раньше от разных видов
гнёта и прежде всего – от семейного. Нынче «Анну Каренину» надо писать навыворот
– о мужской доле. В старину брак сулил неволю для жены, сколько песен прощальных
у невесты, плачей и причитаний. А сейчас брак – неволя для мужа. Без песен. С
одними инфарктами…
Белла вышла молча. Начались прения сторон. Слово прокурору: подсудимый
нарушил присягу, пытался замести следы. Но, в общем, довольно мягко и попросил
минимум – пять лет. Адвокат просил условно: совершив преступление по стечению
обстоятельств, не встал на путь уголовщины, а пошел учиться, советская
действительность сделала его социально полезным, нет необходимости изолировать
его от общества.
Факты остаются, обстоятельства пропадают. Когда зачитывали приговор, в дверях
сгрудились офицеры трибунала.
«…к восьми годам лишения свободы».
Сорок лет спустя, роясь в старых бумагах, я нашел блёклую повестку: Федоровой
Иветте явиться в трибунал по адресу Панфилова, 101, в здании Казвоенкомата. Старое
это здание напротив банка давно снесли, на том месте (как раз, где меня приговорили)
поставили мемориальный гранит с письменами о революции, нумерацию домов
поменяли, и я получил квартиру в новом доме по адресу Панфилова, 101. Но всё это
будет потом, а пока – конвой, машина, зеленые улицы, вольные люди Алма-Аты в
летних одеждах – недоступный для меня мир. Не знают они своего счастья, не ценят
своей свободы. Сейчас мне двадцать три, а будет тридцать один, годы самые-самые.
«Ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза».
Кованые ворота, надзиратели, тюремный двор и длинный ряд окон с решетками,
за ними стриженые головы одна к одной, как тусклые одуванчики, ждут, сколько дали?