Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
постановить об условном его осуждении». Закрыл книжицу, сунул ее обратно в стол.
«Вы хорошо учились, были общественником, студенты за вас хлопочут. Вас вполне
можно отпустить по статье пятьдесят третьей. Об этом я буду говорить со
следователем».
Главный врач меня обнадежил, но также и озадачил: в чем сейчас мое
самосохранение, какие шансы я должен использовать, пока лежу здесь? Еще и
следователь сказал: психбольница для облегчения участи.
Семь
диагноз. Все в желтых халатах, сбежишь, за версту видно. Относительно нормальным
был Петя из Талды-Кургана, монтёр, шизофреник в светлом периоде. В своей конторе
он заимел зуб на бухгалтерию, подстроил там замыкание, и беременную кассиршу так
долбануло, она тут же и родила. У Пети был особый дар, только он один мог
утихомирить Колю Турка, что ходил голым и шипел. Он мог и одеть его на короткое
время, и заставить поесть. Коля Турок – блатной, зарубил свою жену и тещу за
стукачество, на что ему указали воры. Расправился среди бела дня во дворе, а когда
приехала милиция, сбежались соседи, он сидел над трупами и хохотал. По словам
Пети, Турок восьмерил так, как ни одна душа не сможет. Петя уверен был, все тут
придуриваются, и спросил меня прямо, какую болезнь я пытаюсь изобразить, чтобы
оценить мои шансы на освобождение. Другой, тоже блатной, тот, что размахивал
пустым ведром, красивый блондин Славка, симулировал всю свою сознательную жизнь
и кличку имел Восьмерило – от восьмерки, с какого боку ни подойди, она круглая, без
конца, без начала, ухватиться не за что. У Славки, якобы, эпилепсия, мнимая или
истинная, я не знал, но точку зрения Петя я не разделял, уж слишком за дураков он
принимал врачей. Ингуш Ахмет, тот, что испытывал стул на голове милиционера, сидел
за буйство в пивной в парке Горького, диагноз у него был сложный, а тема в разговоре
проста: он хотел иметь четырех жен и чтобы одной из них было девять лет, пророк
Магомет разрешает. В углу лежали два старика, один парализованный, его должны
были выписать и ждали приезда родственников, он лежал не вставая, а другой старик,
наоборот, не ложился, сидел на койке днем и ночью, бормотал и сильно чесался. Он
говорил сам с собой, внятно, вроде бы по-русски, но стоило прислушаться – ничего не
разберешь. То ли он слога переставлял, то ли набор слов был настолько
бессмысленным, что бормотание его не воспринималось как речь, и даже опасно было
вслушиваться, возникало ощущение, будто сам начинаешь сходить с ума. Славка
говорил о нем: сидит,
всякий раз при появлении кормёжки бодро кричал: «Матросики! Соколики! Семеро
смелых! Произвол пришел!»
На процедуры и вливания водили Ахмета, старика-бормотуна, и Петю. Колю
Турка лечили электрошоком. Петя рассказывал о процедуре с восторгом: «На кумпол –
обруч! Втыкают рубильник, и тыща вольт бьёт Колю Турка, колотит его, как
перфоратор, которым асфальт колупают. Коля отбрасывает копыта, а потом – ничего.
Теперь ему хоть в Америку, он любой электрический стул выдержит». Приводили
Колю под руки, жёлто-зелёного, укладывали на койку, он вялыми движениями, как во
сне натягивал одеяло на голову и весь день лежал, не шевелясь, как куль. А рядом я
лежал, тоже кулем с утра до вечера, смотрел в потолок, думал, что меня ждет, как мне
вырваться на свободу. Под самым потолком тянулась труба отопления, неужто ни одна
душа на ней не повесилась? Очень удобно. Накинул на трубу пояс от халата и суй в
петлю голову. Я уже натягивал интереса ради, пробовал – выдержит. Кто-нибудь
додумается. А может, и нет, даже здесь живут надеждой. Я надеюсь через тюрьму,
через психбольницу, не знаю, через что еще, возвратиться на круги своя. Долгие,
мутные, нервные пять лет позади. А впереди стянут меня приговором как обручем,
потом постепенно начнут отпускать, я буду становиться самим собой, вылезать из
круга. Расстрел не дадут, максимум десять лет, выйду, мне будет тридцать три. Илья
Муромец в эти годы только начал. Хотя Иисус Христос уже кончил.
Что мне сейчас поможет? Если следователь получит мою историю болезни
пятилетней давности, что она ему даст? Было, скажут, и прошло. У Достоевского тоже
было, однако от каторги не освободили.
Неделя прошла, две недели прошло, но своего права на самосохранение не
использую. А Славка подливал керосина: «Они тебя кнокают, студент, у меня глаз-
алмаз. Они за тебя мазу держат, и главврач, и все лепилы. Закоси пару припадков,
нажрись мыла, пену пусти, тебе это дело запишут, через неделю – по чистой. Это меня
им надо колоть да раскалывать, а тебя-то – тьфу! Нужен ты трибуналу, как рыбе зонтик,
у них своих вояк под завязку». Я не ужасался его речам, не ставил перед ним вопросы
совести, мало того, я кивал на его слова серьезно и значительно, мол, не принимай
меня за простака, если уж я попал сюда, значит, что-то умею не хуже тебя. Славка