Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
прямо, имеет решающее значение». Не открыл мне адвокат Америку. Конечно, если бы
он сумел как-то заморочить трибунал – уголовное дело не возбуждалось, нет точной
даты, и доказать, что сбежал я во время войны, то позора хотя и больше, зато тюрьмы
меньше. Я бы уже сегодня вышел на свободу. Но если я начну врать, завтра привлекут
всех родных и близких, и что я выиграю? Добавку к сроку, каким он был, таким
остался. Враньё, кстати сказать, нередко выручало, были люди
находчивые, везучие. У меня не получится, не дано.
«Студенты довольно энергично мне помогают, – продолжал адвокат благодушно. –
Они за вас горой. Ваш профорг, фронтовик Мусин действует довольно смело, побывал
уже и в Минздраве, и в Верховном суде, и в ЦК комсомола с коллективным заявлением
ваших студентов». У меня в горле комок, я молчу, я радуюсь за своих друзей. Не все
тогда были трусливыми и забитыми, вот вам пример. Они могли бы поступить, как
декан, кто бы их осудил? Они не побоялись опорочить себя в ответственный момент –
перед началом карьеры. А вот декан побоялся – уже в конце её.
Адвокат ни слова не сказал мне о статье 53, не старался меня обнадёжить, как это
делал следователь. Но зачем Козлову нужно было говорить мне об условном
наказании? Следователи лгут с одной целью, лишь бы поскорее ты подписал бумагу,
чтобы сдать тебя трибуналу, их ждут другие нескончаемые дела.
Начался суд. Председатель военного трибунала Алма-Атинского гарнизона
подполковник Илькевич, заурядного облика, плешивый, с белёсыми ресницами, сидел
за своим служебным столом под портретом Сталина. Рядом с ним офицер-летчик, с
другой стороны сержант из кавалерийского полка, заседатели. У стола справа
прокурор, слева адвокат. Я сидел посредине кабинета на стуле, скамьи не нашлось, а за
моей спиной два автоматчика с саблями наголо. Сначала обычная процедура, кто такой,
что натворил, когда. Затем главный свидетель – Белла, моя жена, «та женщина, которая
причастна к такому списку самых чёрных дней, к такой любви нелепой и несчастной,
ко стольким бедам юности моей…»
Познакомились в институте. В первый день на лекции оказались рядом, случайно.
А потом и на второй день рядом. И на третий. И пошло-поехало. Я умышленно
откладывал рассказ о ней и о матери ее, Сухановой, помня, что писать о них надо с
холодной головой, спокойно. Или промолчать, сделать в биографии прочерк. Или же
подождать момента. Ждал я, ждал и, кажется, дождался – не я о Белле, а Белла обо мне
будет сейчас рассказывать. И не в кругу досужих сплетниц, а военному трибуналу, где
за ложь – статья. Всё, что она скажет, станет моей характеристикой для суда. А также и
обрисовкой
Вся история с Беллой и теперешний ее финал явились для меня возмездием, самой
настоящей карой вплоть до тюрьмы и сумы. За главное мое преступление – за измену
своей первой любви. Остальное мелочи. Надо ли подробно описывать? За описанием
потянется оправдание. Но если спросят меня на Страшном суде, какой главный грех я
совершил, я назову прежде всего этот. Я не выполнил обета первой любви, не
выдержал высоты абсолютной ценности, погряз в относительном, и горе мне, рабу
низких страстей. Белла стала первой моей женщиной.
О нашей семейной жизни нельзя петь песни или слагать стихи, можно только
давать показания. Пусть будет изложена точка зрения Беллы. Согласен я с ней или нет,
не имеет значения. Я виноват в измене, остальное потеряло смысл. А трибунал как
глаза судьбы и перст ее, трибунал – пути-дороги возмездия. Я взял вину на себя, не
должен и не смею оправдываться. Белла и ее мать всего лишь распорядители моих
кандалов.
По мнению Беллы (а также и по моему), я плохой муж, не мог семью обеспечить,
только писал стихи и много о себе думал. Они меня приютили, кормили меня и
обстирывали, но я, чуть что, сбегал от них в общежитие. Всё правда, одна только
правда. Говорила она четко, обдуманно. «Мы постоянно ссорились, моя мать его
терпеть не могла. Осенью мы его выгнали и предупредили, чтобы он уехал отсюда,
иначе ему будет плохо. Но он наплевал на нас и связался с девицей легкого поведения
Федоровой. Тогда я всё рассказала матери. Она депутат Верховного Совета, член
партии с двадцатого года. Она написала заявление и пошла в МГБ, после чего я узнала,
что он, – Белла кивнула в мою сторону, – арестован. Дружки его добиваются, чтобы он
вышел из воды сухим, везде пишут, а сейчас отираются под окнами, – она повела
острым подбородком в сторону окна. – Но мы с матерью этого так не оставим, я прошу
трибунал это учесть».
Молодец, Белла, всегда была напористой, своего добивалась, ей бы полки в бой
водить за правое дело. Я знал, к кому ходила Суханова – заместителю министра
госбезопасности, фамилия его не то Меньшов, не то Большов. Мы были у них в гостях
года полтора назад в старом доме на улице Красина возле базара. Меньшов,
мужиковатый, простой, весь вечер пускал пошлые остроты и восторгался своим сыном
Жорой, упитанным красавчиком лейтенантом. С ним была девица лет, наверное,
пятнадцати с заплаканными глазами, она куксилась, хныкала, губы раздуты, и Белла