Не жалею, не зову, не плачу...

Щеголихин Иван Павлович

злился, чего я прикидываюсь? А мне даже мысль о симуляции была опасна, сорву

тормоза. Я их так долго, целых пять лет крепил, проверял, и ох, не дай Бог, что будет,

если сорву. Хуже всякой тюрьмы.

Дни проходили довольно мирно, хотя мы и психи, да еще и судебное отделение.

Единственный скандал в момент моего появления Петя объяснил так: мы тебя за урку

приняли – борода, усы, видуха! Устроили шумок, чтобы ты, а за тобой и мы через

забор, и лататы!

Если бы Коля Турок был в сознании, он не принял бы меня за урку.

Рыбак рыбака видит издалека. В тысячной толпе вор определит вора без промаха,

узнает его по взгляду ястребиному, по жесту, по неуловимой для других повадке.

Обмен между ними на уровне телепатии. Бунт я объясняю иначе, залежались ребята,

засиделись, скучно было, ждали повода. Стук дверной задвижки вспугнул Турка, вот он

и взъярился. Импульс буйства передался другим, они погуляли. Кстати, сам Петя

отсиделся в палате.

Но кто мне разгадает загадку, почему Турок бросился не на меня, шедшего

впереди, а на милиционера, шедшего позади? Ведь он невменяем, слеп, ему все равно,

на ком вымещать ярость, легче сразу, на первом попавшемся, а не на втором, ибо

второй – уже отбор. С чего бы у чокнутого такая разборчивость? Неужто Турок

симулирует, терпя шоковую терапию? В такой жуткой форме у него проявляется

самосохранение, больше похожее на самоуничтожение. Надо же так мозги себе

калечить, во имя чего? И сколько надо сил для притворства, сколько могучей воли,

собранной на уход от расплаты. Я не верил, что он симулирует, но бездарные Петины

зёрна все-таки давали ростки. Я, сам того не желая, присматривался к Славке, – в чем

его симуляция? – но ничего такого не видел.

Как-то вечером за дверью в больничном дворе послышался звон гитары и

негромкая песня, кому-то разрешили побаловаться перед выпиской. Славка подошёл к

двери. «Эй, мужики, канайте сюда ближе!» Для нас больничный двор, даже такой, был

волей. На вызов к врачу или на процедуры мы проходили по свободной земле и

смотрели, как там люди живут, даже такие. Мы смотрели с любопытством на вольных,

а вольные так и ждали появления кого-нибудь из судебного отделения. Все мы не в

своём уме, но любопытны как в нормальной жизни. Однажды вел меня Гриша и на

клумбе в цветах шизик с подзорной трубой из газеты, смотрел в небо, кричал: «В Корее

война! Американцы высадили сто резиновых кукол, но это не куклы, а проститутки,

зараженные сифилисом».

Гитара смолкла, потом у самой двери отозвался голос низкий и нарочито грубый:

«Што-о?» – дескать, я тоже такой, а на воле временно, по чистой случайности. «Сыграй

нам

что-нибудь для души». – Славка не просил, а приказывал с высоты своего

положения. Дежурил в тот вечер пожилой старший сержант, Славка уговорил его на

минуту открыть дверь, мы увидели двух парней, один повыше с усиками, другой

маленький с отечным лицом, почти безглазый, он держал гитару. Милиционер жестом

позвал их, а Славка еще и за рукав потянул: «Смелее, мужики, смелее. Кто не был, тот

будет, а кто был, тот не забудет». Парни скоро освоились, как-никак мильтон тут же,

если что. И Славка начал петь. Обычную арестантскую классику, но как он пел!

«Цыганка с картами, дорога дальняя, и вот казённый дом опять идет, должно быть,

старая, тюрьма центральная меня бездомного обратно ждет». И особо популярную, я ее

уже наслушался в тюрьме: «А под окном кудрявую рябину отец срубил сегодня на

дрова». «Баргузина» спел, причем слова искажал: чтобы понароднее, покрепче, не

«снабжали махоркой», а «снабждали». С тоской пел, со слезой: «И поведут меня под

острой гранью с кайлом в руках замаливать грехи». Искажал на свой лад Есенина и без

перекура пел, дорвался. «Я одну мечту люблю и нежу, я душою чист, но и я кого-нибудь

зарежу под веселый свист». Стоял, закидывая стриженую пушистую голову, размотал

свою чалму из полотенца на плечи, вскидывал руки, тянул в истоме. Талант без

придури, я восхищенно вскрикивал: «Ну, Славка, гад, не ожидал!» Артист всегда

истерик, он не играет, не лицедействует, он дает выход избытку своих страстей. Славка

будто не есенинские слова пел, а свои сокровенные: «И меня по ветреной аллее, по

сыру песку, поведут с веревкою на шее догонять тоску». Каждый слог он тянул, не

желая расставаться, голос его дрожал, трепетал.

Славка еще не смолк, как гитара вдруг расстроенно брякнула и упала. Маленький

гитарист утробно, рвано замычал, будто получил удар под дых, и рухнул, забился в

припадке, сильно, гулко колотясь о землю головой, локтями, ногами, выгибая дугой

спину и отскакивая от земли как мячик, – жуткий тяжелейший припадок. Напарник его

и милиционер бросились держать, а Славка вместо того, чтобы помочь, с диким воплем

метнулся прочь, под навес и там рухнул, забился на ступеньках. Вокруг стояли

больные, на песню вылезли, Ахмет начал кричать, женщины подняли визг, заметались,

прибежали санитары – просто конец света. Гитариста унесли, дверь закрыли. Я стоял

неподвижно, смотрел на гитару – лежало в полумраке длинное желтое рыло с разъятым