Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
месте кочан вылез и как будто глазами хлопает – хлесь его из винтаря на всякий
случай. А я тут буду держать веревку, ждать-пождать друга с того света. Если забраться
на крышу КВЧ, а потом на трубу столовой, оттуда всё разглядишь, но я не могу бросить
пост, я должен пасти Питерского, как теленка на веревочке. Тишина мертвая. Лагерь
спит. Позади меня слабо светится проём фундамента, веревка лежит без движения. Без
натяжения. Сколько времени прошло?
огляделся, отвязался, вылез, отряхнулся и пошел грибы собирать? Жду-пожду –
веревка лежит. Да в чем дело, в конце концов? Чуть потянул – свободно идет. Черт
возьми, неужто он и впрямь отвязался? А может быть, он уже обратно ползет, просто
забыл дать знак? Сижу, дрожу, слушаю во все уши и всей шкурой ощущаю
нарастающую тревогу. Главное, не могу понять, в чем дело. Сколько прошло – час? Два
часа? Не завалило бы, ох, не завалило бы! Когда мне бежать лабухов поднимать? Не
пора ли? Не опоздать бы!.. Вдруг шорох позади меня и окрик: «Руки на голову! Сидеть!
Ни с места!»
Я выпустил веревку. Поднять руки не было сил. Полный провал, срок, суд.
Стреляйте меня на месте. Пусть лучше пуля, чем новый срок. «Ну что-о? Наклал в
штаны?» – Издевательский тон, хамское ликование, но по голосу не Дубарев и не Папа-
Римский. Я, еле повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, увидел в проёме
сидящего на пятой точке Питерского и больше никого, никаких силуэтов с оружием.
«В-в-володя!..» – Я потерял дар речи, на карачках к нему передвинулся, руку протянул,
тормошу, не могу поверить, что это он, и не знаю, что со мной будет через мгновение.
Я готов откинуть копыта, и диагноз ни одно светило не установит. Он что, перелетел
через запретку обратно? Тридцать метров летел над колючей проволокой и в свете
прожектора? «Копальщики! – саркастически воскликнул Питерский. –
Метростроевцы, мать-перемать! Шахтёры, передовики, проходчики!» Веселись,
Володя, заводись, главное – нет надзора и не надо мне руки вверх. Какое счастье, что
мы с ним здесь, по эту сторону, а не по ту! Спаси нас, лагерь, отныне и навек ты наш
родной дом!
«В чем дело, Володя?» – выговорил я сквозь клацание зубов. «Куда мы рыли, ты
знаешь?» Я уже догадываюсь, куда-то не туда, какая-то вышла глупость, но как хорошо,
что мы с ним в лагере, а не на воле. «Осёл, козёл и косолапый мишка решили строить
мост. Все высказались, дошла очередь до осла, и он говорит: а как мы будем строить
мост, вдоль или поперёк? Ты меня понял?» Нет. Пока нет. Я понял пока, что Бог есть, и
он меня спас. Без
полез на выход в тайгу, а вернулся совсем другим путем. Галлюцинация, фокус, цирк.
«Куда мы вышли, Володя?» – «Черный ход в столовую знаешь? Куда все
придурки ходят?» Я сам туда хожу, когда вызывают пробу снимать в пять утра. Дверь
со стороны запретки на том углу корпуса. «Папа-Римский пошел бы утром визу
ставить на котловое довольствие и рухнул в наше метро по самый козырёк! Ха-ха!» –
«Ох-ха-ха-ха-о-о-ох!» Мы покатились со смеху, изгибаясь на земле в разные стороны,
ржали до икоты, до боли в животе, в спине и в затылке. Мы радовались. Где-то в самой-
самой глубине утробы мы не хотели бежать, не хотели новой мороки. В нас ликовала
свобода. Всё просто – мы сбились с курса и прорыли нору вдоль запретки, а не через
нее.
Помню, в трибунале после допроса капитан Козлов позвонил Вете домой:
приходите. Он разрешил нам сесть в коридоре на диван, а сам по телефону стал
вызывать конвой. Сидели мы с ней рядышком, рука в руке, был уже вечер, трибунал
опустел. Рядом было открыто окно. Первый этаж. Перелез – и айда в сторону, куда
глаза глядят. Но я не хотел бежать. Я тогда берёг своё будущее, оно только-только
проклюнулось. Трибунал вернул меня на место, к самому себе. Я принял тюрьму ради
будущей свободы. Конвоя не было долго, Козлов вышел покурить, и я ему сказал, сам
дойду до Узбекской номер один, вот моя сопровождающая. Он рассмеялся – без конвоя
тюрьма не примет. Была бы картинка: стучу в ворота, ломлюсь в узилище, а они в
панике меня отпихивают, гонят взашей, иди, ищи себе конвой.
Так закончился наш подкоп – символически. Сколько ни рой, сколько ни рвись из
лагеря, всё равно выйдешь туда же, ибо лагерь у нас – вся страна…
К слову, как я потом узнал. Рыть надо, зажигая свечу, время от времени, или хотя
бы спичку, чтобы другой видел, что идем по прямой.
На другой день я начал писать роман, и успокоил себя мечтой. Закончу, пошлю в
Кремль. Присудят Сталинскую премию, и тогда… В истории уже был момент, когда
правитель признался, что лучше освободить народ сверху, пока он не начал
освобождать себя снизу.
26
Я начал писать роман, и сразу всё вокруг вошло в литературную колею – поступил
в больницу вор по кличке Пушкин, кладезь лагерного фольклора, за ним вскоре
поступил фашист Глаголев, знаток Есенина и его защитник, за что и срок, наконец, из