Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
плотной бумаги и на них наклеены вырезки из газет и журналов, удивительно, как ему
удалось собрать. На 1-й странице тушью проставлен 1934 год, когда он еще был на
свободе. Сейчас ему хотелось соединить свое прошлое с будущим. Кем он был и кем он
сможет быть. За годы заключения 19 авторских свидетельств на изобретения. Гулаг,
оказывается, позволяет. «До лагеря у меня было всего одно изобретение, – сказал
Фефер, – за него и сел». Читаю
Молотова и Калинина о новейшем достижении молодых ученых Фефера и Лаврова по
скоростной плавке деталей в любых, как в походных, так и в боевых условиях, что
чрезвычайно важно для Красной Армии. На другом листе очерк о том, как два молодых
человека с небольшим чемоданчиком в руках пришли в кабинет наркома Рабоче-
Крестьянской Красной Армии и тут же на коврике выплавили нужную деталь для
танка. Фефер демонстрирует, а Лавров дает пояснения – фантастика! Луганский
слесарь Клим Ворошилов восхищён. Следующая вырезка из научно-популярного
журнала, тоже об уникальности, важности работы молодых советских ученых. Еще
статьи и сообщения из центральных газет, журналов на русском, на украинском
языках… Я смотрю, листаю, можно сказать, саму историю. Зачем нужно было таких
людей сажать? Лавров умер в лагере.
Кому тогда было выгодно сажать ученых?
«Если на тебя пишут кляузу, в ответ может быть два решения – дать ей ход или
выбросить ее в мусорную корзину. Дали ход. А потом и кляузников пересажали.
Схватка без победителей. Люди гибли за металл в Средние века, а сейчас гибнут
бескорыстно, за идею всего лишь». – Он аккуратно переложил все листы справа налево
и раскрыл серый конверт с фотокарточками. Вот он до ареста, молодой, черноволосый,
с четкими чертами лица, воротничок, галстук, вылитый Чайльд-Гарольд. Сейчас он как
местечковый еврей, носатый, губастый, сутулый, а тогда – американский киноактер,
джентльмен удачи. Последней он показал фотографию молодой женщины. Большие
глаза, короткая прическа, грустное умное лицо, взгляд в сторону и вниз, очень милая
женщина. Я видел такую летом в пионерлагере среди женщин Шестидесятого.
«Надпись на обороте. Тем, кто в законе, я разрешаю». Фиолетовыми чернилами
пером «86» с легким нажимом: «В память о днях, когда усталые сердца наши
лихорадил призрак счастья. Зинаида Князева. Ухта, Север, 1943 год». У меня голова
закружилась, тоска пронзила насквозь. Я не забуду ее облика и ее слов. Прекрасное
лицо, прекрасные глаза, сколько же лет прошло? Девять. Для вечности
лагеря… Где она сейчас, жива ли? «Канула в реку забвения», – сказал Фефер.
Успела ли она освободиться за эти годы, нашла ли она счастье истинное взамен
призрачного? Или так и не дожила до свободы, сама стала призраком в голодном
лагере, кто знает. Со временем, может, отыщется ее след, а я помогу вот этими
строками, своей долгой памятью. Возьму ее в свой роман, милую женщину, русскую
узницу нашего Севера 43-го года… И сразу для меня померкла вся эта лабуда про
металлургию, про научные открытия и про луганского слесаря, какой всё это мизер.
Только она – жизнь!
На другое утро я пошел провожать Фефера. Были одни политические, кроме меня.
Дымил трубкой Шурупов, пришли Разумовский с Леонтьевым, Месрапян из
бухгалтерии, все были оживлены, острили, один только Ибрай горевал, тащил чемодан
Фефера, сморкался в кулак и спотыкался. Возле вахты обнялись, простились, Ибрай
заплакал. Еле-еле говорил по-русски, татарин с Волги, деревенский, за колоски его
посадили. Ибрай вытирал слезы рукавом и благодарил – Фефер передал его инженеру
Новикову из Таллина. Был с нами еще профессор-немец, известный химик-органик, он
ни слова не знал по-русски и очень привязался к Феферу, тот свободно говорил по-
немецки. Первый раз я увидел профессора возле помойки позади столовой. Я шел из
Шизо, сокращал путь и на него наткнулся. Он отвернулся от помойки и неприязненно
на меня уставился, как на врага. Голодный, попросить не может, языка не знает,
недавно с этапа. Одинокий человек, чужой, как ему помочь? На бумаге легко
расписать, как я тут же его накормил и спас, а на самом деле прошел мимо. У тебя что,
совести нет? Он злобно меня, русского, отогнал, я пошел не оглядываясь. Зачем об этом
пишу, не знаю, просто свидетельствую, так было. Шел из Шизо (штрафной изолятор),
насмотрелся, натерпелся. Отупел. Не помог.
Профессор, однако, не пропал, вместе с нами провожал Фефера, оживленно
говорил. Изящный рот, мелкие зубы, умное лицо с широким лбом, он шапку снял,
прощаясь, приятно было на него смотреть. Расстались… Навсегда расстались. Больше
мы с Фефером не встретимся, наши пути нигде не пересекутся. Я для Фефера, можно
сказать, умер. А он для меня, как оказалось, нет. Если даже он сгинет безвестным где-
нибудь в ссылке, то я его воскрешу хотя бы частично. А может быть, он в Москву