Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
девушке Грете, говорил по-немецки и даже пел детскую песенку. Перед самым арестом
он увидел во сне мать. Полумрак, ночь, открывается железная дверь, гремит тяжелая
цепь, и он видит ступени вниз под косым светом из-под его ног. Там темно и жутко,
боязно спускаться по обомшелым ступеням, но он слышит голос матери снизу: «Коля…
Коля, сынок…». И он туда спускается шаг за шагом. На другой день его арестовали.
Перед судом опять тот же сон и голос
ему вниз? Потому что звала его Родина мать, и свела его, в преисподнюю, заманила
своего доверчивого, непорочного сына. После трибунала отправили Семенова в лагерь,
и снова он видит сон: железная дверь, тяжелая цепь, наяву он ничего подобного
никогда не видел. Снова каменные ступени и полный мрак внизу. Лучше повернуть
обратно, но опять он слышит: «Коля… Коля, сынок…» Мать его ничего не знала, он ей
ни слова не написал про арест и суд, сообщил только, что из Германии его перебросят,
возможно, на границу с Японией, таково наша армейская служба, и мать пусть
надеется, что лет через десять он приедет полковником. Вся его жизнь рухнула – от
чего? От любви – самого светлого, славного чувства, воспетого всеми народами. Читал
он Гёте и любил Гретхен, и вот что от него осталось. А если бы читал не Гёте, а только
приказы командования, то жил бы припеваючи здоровым и бодрым, сверкал бы
золотыми погонами, и не сидел, может, даже других сажал.
Читают поэтов те, кто сидит, у них всегда есть время, и не читают те, кто сажает,
им всегда некогда. Перед смертью Семенов рассказал свой последний сон, вещий он
или не вещий, кто знает. Опять тяжелая дверь, средневековое подземелье, каменные
ступени и косой свет из-под его ног. Он не хочет спускаться туда, но уже знает, идти
придётся, сейчас позовет его голос мамы, и он пойдет, сейчас она позовет, вот-вот… А
она не зовет. Он стоит и ждет, а голоса нет. «Не позвала меня мама. А зачем раньше
звала, не могу понять». Хабибулин плакал взахлёб: «Кол-ля, вах-вах, Кол-ля, пашему
бох нишаво не делает». Семенов кротко улыбался сухими губами. На вскрытии
обнаружили огромную опухоль позвоночника, с детскую голову, проросла она все
стенки и припаяла кишечник. Было ему двадцать шесть лет.
24
Вечером пришел Фефер, усталый, сутулый, старый, с какой-то папкой в руках.
«Завтра, Женя, освобождаюсь… – А вид, будто дали ему третий срок, свет свободы
никак не озарял его угнетенный облик. – Давай посидим на прощанье. – Александр
Семенович переложил папку из руки в руку, не желая класть ее на стол. – Не
Каждую ночь хоть глаз выколи. Падла».
Скоро-скоро, Александр Семенович, будете вы изъясняться на другой фене, не
скучно ли вам будет? Я провел его в физиотерапевтический кабинет. Оборудовали его
совсем недавно и приказали мне заведовать, вдобавок ко всем моим прежним
обязанностям. Собственно говоря, сам напросился, первым ринулся осваивать
аппаратуру по золотому правилу: всё знать, всё уметь. Вета прислала мне толстенный
учебник, где на первой странице утверждалось, нет в мире болезни, способной устоять
перед физиотерапией. При нервах хорошо помогает дарсонваль, высокая тумба и
сверху рожок вроде душевого, процедура так и называется – статический душ.
Садишься под рожок, включается аппарат в сеть, и тебе на плечи, на спину идут
разряды, они-то и создают спокойствие. Сначала мы на себе перепробовали, капитан
Капустин заметил, у него даже волосы на темени стали гуще расти. И Светлана
посидела, и Сашеньку я приглашал, блатные записались в очередь, у всех нервы,
сидели истово, терпели, закрыв глаза. На Батумца так подействовало, что он рухнул с
табуретки – заснул, всю ночь в карты шпилил. А потом вдруг как отрезало, ни один
больной не показывается, в чем дело? Коля Гапон авторитетно заявил: «Падла буду, эти
токи, как и рентген, влияют на половую силу. Бабу захочешь, а член будет на
полшестого». Моментально слух облетел больницу, и клиентуру мою как ветром сдуло.
Когда устанавливали аппараты, мне удалось устроить сюда стариков Разумовского
и Леонтьева. Они самозабвенно возились с аппаратами, разбирали схемы, что дает вот
этот контур, а что вот этот, как последовательно включать и прочее. Горькая картина
нашего времени – над никелированными, сверкающими аппаратами склонились
остриженные, неухоженные, в сером, мятом зековском шмотье, пропахшие потом и
вошебойкой, седые, умные и благородные старики… Мы поставили их на больничное
довольствие, принесли в кабинет два топчана, после обеда старики могли прилечь,
отдохнуть. Но если я появлялся, Разумовский обязательно вставал: «Неловко мне,
Женя, будто я пришел в гости и развалился на канапе». Он меня умилял, Георгий
Георгиевич. После ужина мы пили чай вместе. Для меня это был праздник.
Разумовский вспоминал, как в юности брал уроки у Шаляпина и познакомился тогда с
молоденькой девицей, она стала его женой, пела в театре, у нее было восхитительное