Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
легко замуровать спирт, анашу или даже яд для подельника. Сигареты и «Беломор» не в
пачках, а вроссыпь. Те, кого дёргают на допрос, возвращаясь, рассказывают – очередь с
передачами стоит на два квартала, занимают с ночи. Дней через пять к волчку
подозвали и меня: такой-то, он же такой-то, от кого ждете? Я назвал по одному ребят из
своей комнаты, не угадал. «Женская фамилия», – подсказал надзиратель, не хотелось
ему тащиться с кульками обратно
угадал – Люба Михайлова. Ребята заняли очередь с ночи, утром их сменили девушки.
В камере за трибуналом числился еще один кроме меня, маленький коренастый
Лёха, блатной. Было ему двадцать лет, воровал он с младенчества, сидел в малолетке.
Ехал в эшелоне с призывниками, спёр по привычке чемодан на станции и попался.
Дело его вёл тот же следователь, капитан Козлов. Вернувшись из трибунала, Лёха
подсел ко мне и самодовольно сказал: «Я за тебя мазу держал. Как там студент,
спрашивает меня Кум, припадки бывают? А как же, говорю, по утрам и вечерам».
Козлов меня вызывал дважды, допрашивал без крика, без всяких кулаком по столу.
Всё было ясно и ему, и мне, можно было передавать дело в трибунал. Но следователю
чего-то еще не хватало. В третий раз капитан приехал за мной на «виллисе» и повез не
в трибунал, а вверх по Узбекской, в сторону Головного арыка. Остановились возле
психбольницы. На окнах синие решетки, белые занавески. Значит, Узбекскую мне
суждено пройти от первого номера до последнего. «Мы считаем, что вы вполне
нормальный человек, – сказал капитан деликатно, не то, что майор Школьник. – А
поскольку болели в прошлом, мы направляем вас на экспертизу».
Вряд ли Козлов поверил тому, что Лёха сказал, дело не в Лёхе, а в уголовно-
процессуальном кодексе. Следователь обязан учесть мои показания, принять их или
отклонить. Если болезнь подтвердится, то это, возможно, отразится на приговоре. И
еще. Каждое утро, слыша из тюремного коридора «Подъем!», я не просто просыпался,
я выныривал, как из воды, из забытья в тюрьму. Мученье. Иногда язык у меня болел и
не умещался во рту, ночью я его прикусывал. Эпилептики своих припадков не помнят.
30
К четвертому курсу я знал об эпилепсии всё из литературы научной и
художественной. Искал просвет во мраке неизлечимости и последствий. В общих
словах, заболевание центральной нервной системы, распространенное и одно из самых
древних. Течение хроническое, промежутки между припадками неравномерные,
предугадать, рассчитать, а, значит предостеречься невозможно. Падучая в истории
упоминается
страдали Цезарь, Калигула, Петрарка, Мольер, Шекспир, Петр Великий, Достоевский,
Бетховен, ученый Ломброзо, пророк Магомет и многие другие. Называлась она по-
разному, то высоко – святая болезнь, то низко – половая болезнь, толковали её как
взрыв сексуального избытка, как преобразованное совокупление. В чем болезнь
выражается? Неожиданные судороги всего тела, потеря сознания, судороги бывают
сильные, случаются вывихи и переломы. Несчастные падают, прикусывают язык, на
губах пена. Перед самым приступом налетает вдруг мгновенный предвестник – аура,
яркие видения, огненные шары, ленты, искры. Человек издает дикий вопль, как от
восторга, от страсти или от боли. Аура может сопровождаться запахами, как правило,
благовонными. Аура – озарение. Припадок длится секунды, иногда минуты, затем
наступает сон. Проснувшись, больной ничего не помнит, симптом амнезии. Что еще
характерно? Припадок в толпе провоцирует других эпилептиков, падают они как от
залпа. Молниеносная эпидемия. Прогноз неутешителен, течение длительное,
снижается интеллект, изменяется личность. В тяжелых случаях слабоумие и полная
инвалидность.
Кому хочется жить с таким диагнозом, терпеть и не пытаться его опровергнуть?
Классической формы у меня все-таки не было, но я помнил тот ужас, я не мог
избавиться от подробностей и не хотел, чтобы болезнь как-то по-особому на меня
влияла. Я чутко следил за другими, отношение к эпилептику, сострадательно-
брезгливо-испуганное, скрыть нельзя. Никто, однако, меня больным не считал, при
случае говорили: здоровый лоб, вот как Женька. Я не лечился, поскольку нечем. Но я
полез на запреты, нагороженные майором Школьником, – висел на трамвайной
подножке, ходил в горы, стоял на краю пропасти, рисковал, хотя и помнил, так нельзя.
Но лучше погибнуть, чем стать инвалидом. Сам не заметишь, как пойдет деградация,
будь всегда начеку. Я должен жить активно, ярко, опасно. Я занимался боксом и
участвовал в городских соревнованиях, хотя знал, что удар в голову может
спровоцировать то самое. Но я хотел быть нормальным, демонстрировал свою
нормальность. Однако были особенности неустранимые, например, дисфория –
быстрая, ничем не обоснованная смена настроения, это моё. Вспыльчивость и
раздражительность, тоже моё. Мне всегда хотелось сказать остро и четко, но фраза не