Невидимая птица

Червинская Лидия Давыдовна

«Есть в дружбе чудо откровенья…»

Есть в дружбе чудо откровенья. В ней память о добре и зле, как отблеск неба на земле. В любви же нет проникновенья – кто любит, тот нетерпелив. Любовь изменчива, как море: прилив, отлив, опять прилив… Но сколько тишины во взоре и мудрости в улыбке тех, кто нам прощает и успех и неудачу. Кто подчас не верит нам – но верит в нас.

«Мы до утра беседуем опять…»

Мы до утра беседуем опять… Ты

опускаешь голову на грудь и доверяешь мне свою усталость. Мне так хотелось бы тебя обнять, развеселить, утешить чем-нибудь… Ведь эта согревающая жалость и юмор наш – ведь это, не забудь, все, что от прошлого осталось.

«В ноябре, в тишине воскресения…»

В ноябре, в тишине воскресения, ты придешь – сам не зная, зачем. Принесешь мне фиалки осенние или яркий пучок хризантем. Я рукою по-женски привычною к изголовью поставлю цветы. На соседнюю койку больничную со смущеньем оглянешься ты. Ни упрека. Ни слова законного о томлении дней и ночей… Только вдруг, как от света оконного, как от солнечных ярких лучей, засияет палата убогая, боль отпустит, жар сразу спадет. Я ждала тебя с верой, тревогою – так лишь сердце покорное ждет. Так рождается песня несложная… А за песню простится и грех, и мечта моя неосторожная о такой же любви, как у всех.

ДЕКАБРЬ

«Ночь надвигается тенью лиловой…»

Ночь надвигается тенью лиловой. За кисеей занавески, в окне, словно на страже, бутылка во льду… Я не надеюсь, и все-таки жду. Елку зажгли у соседей в столовой, свет отразился на белой стене… Если бы, если бы в это мгновенье, помня о том, что сейчас Рождество, ты постучал и вошел в эту дверь – это возможно, подумай, поверь – я б улыбнулась, скрывая волненье, и не сказала бы ничего. О незаслуженной боли недавней, об одиночестве памятных дней, если ты спросишь меня, я солгу… Голубь, сидевший на свежем снегу, вдруг встрепенулся и скрылся за ставней. Стало как будто еще холодней.

«Все продолжалось и после потопа…»

Все продолжалось и после потопа. Новыми силами, новой любовью жить продолжала земля. Гибла, опять возрождалась Европа. Множество раз орошенные кровью, вновь засевались поля… Красился дом, уцелевший в пожаре, и убирался на улицах снег… После потопа был Ноев ковчег. Ночь, как бывало, в накуренном баре, в рюмках коньяк, словно крупный янтарь. Снова подходит к концу календарь… Так же протяжно звучат на гитаре жаркие песни сухой Андалузии. Люди чужие знакомы давно – те же признания, те же иллюзии… Дождь исступленно стучится в окно. Все в этом мире и смертно, и вечно, все ограничено, все бесконечно. Все произвольно – и все суждено.

«Смеркается. Праздничный кончился день…»

Смеркается. Праздничный кончился день. Но сумерки, сумерки длятся. По комнате движется зимняя тень, а небо не хочет сдаваться. И это широкое

зарево в нем как будто бы воспоминанье о том, какие бывали пожары… Зажегся огромною елкою дом, шумят по-ночному бульвары, и жестко блестит неподвижная Сена… Как медленно произошла перемена… Никто не заметил, как сузился круг, прошли безболезненно страшные сроки. Тебе завещаю, потерянный друг, и эти тяжелые строки, и их породивший счастливый испуг… И веру в погибшее дело мое, в мираж одиноких стремлений, и легкость – почти уже небытие – в покое моих воскресений. Смеркается. Будет смеркаться всегда, часами, годами, веками, пока не взойдет над вселенной, над нами, рождественской правды звезда.

«В нарядной витрине холеные розы…»

В нарядной витрине холеные розы и елка в густом серебре. Течет по стеклу ручейками вода – холодные, крупные слезы. Как празднично и как темно в декабре. Торопятся все – неизвестно куда… А там, возле моря, есть домик с верандой, в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой. Там люди живут без усилья, без позы. Там даже и в зимнее время светло… И бьется, как птица крылом о стекло, мистралем гонимая ветка мимозы.

«Такая тишина кругом…»

Такая тишина кругом, как будто мир смертельно болен и спит тяжелым чутким сном. Вдали, в блестящей снежной вате, как елочные украшенья, часы туманных колоколен… К чему теперь мечты пустые, когда так близок час решенья и помнишь только о расплате… Как будто силою внушенья рванулись стрелки золотые на ярко-синем циферблате. Цюрих

«Переводя через дорогу…»

Переводя через дорогу слепого с белой палкой, глухую ощутить тревогу… Застенчиво молиться Богу молитвой скудной, жалкой. Суметь друзьям своим простить упреки и советы за то, что было – в том, как быть… Любить чужих детей. Дарить игрушки и конфеты в предпраздничной тоске… Считать, как мелкие монеты в протянутой руке, минуты радости случайной… Встречая, провожая дни, без цели, но с надеждой тайной – той, что отчаянью сродни.

«Хотелось умереть на поле битвы…»

А.С.Б.

Хотелось умереть на поле битвы за правду, за свободу – и за то, что ищут все и не нашел никто. И вот, ни завещанья, ни молитвы. Кому мне завещать – и что? Молитвы я не знаю тоже (молиться учит с детства мать). И пусть для нас есть в слове христианство то, что всего мучительней, дороже – бессмертье для меня лишь темное пространство, которого сознаньем не объять. Ни горечи, ни слез, ни жажды мщенья, ни слишком легкой жалости к себе. Лишь страх… И грусть о том, что в заключенье не у кого просить прощенья и нечего сказать тебе.