Невидимая птица

Червинская Лидия Давыдовна

«Те, которых не осудят…»

Те, которых не осудят, но кто долго ждут суда. Те, кого под утро будят мартовские холода. Те, кто убивает время – – за минутами года – оттого что не хватает краткой жизни на земле. Те, кто сеют правды семя, привыкая жить во зле. Кто взаимности не знает и, прощая все измены, грустно любит – за двоих. Кто не помнит перемены и годами видит то же небо, левый берег Сены… Те, кто кажется моложе современников своих, но которых в белом зале ждет

за ширмою кровать… Те, которым на вокзале стыдно счастья пожелать.

«Вечером весенним и морозным…»

Вечером весенним и морозным почему-то призрачным и грозным показался Северный вокзал. Каждый на прощание сказал то, что полагается сказать, что исчезнет с дымом паровозным. Возникали в памяти опять все полузабытые приметы. Страшными казались все предметы в мутном свете пестрых фонарей. И хотелось всем, чтобы скорей наступил конец… Что-то дрогнуло в другом конце перрона. Легкий треск закрывшихся дверей, и в тумане из окон вагона пятна лиц, платков, улыбок, рук… Поезд тронулся лениво, еле-еле, под знакомый монотонный стук. И казалось, что в железном теле бьется сердце всех земных разлук, всех переселений, всех изгнаний, всех отъездов – навсегда, на срок. Оборвав взволнованный поток просьб, невыполнимых обещаний резко, близко прозвучал свисток. Вот оно: конец.

«Я жду тебя – я чуда жду…»

Я жду тебя – я чуда жду. Я, словно обновляясь в боли, живу в отчетливом бреду, где много памяти и воли. Где столько вечеров свободных и суеты в дневных делах… В итоге всех тревог бесплодных все тот же нестерпимый страх разлуки новой, возвращенья – вся мука близости непрочной. Как верен горю человек, как страстно ищет воплощенья любовь поэтов и калек… Но платонически-порочной она останется навек.

«На кладбище уже почти весна…»

Памяти Д. Л. Гликберга

На кладбище уже почти весна, а на земле у вырытой могилы лежат венки из жарких зимних роз, и странная – как ночью – тишина. Мы, отзываясь на чужое горе, хороним мир отцов, родной и милый, доверчиво не сдерживая слез. О чем же было волноваться, споря, к чему стремиться столько долгих лет, когда так ясно: смысла жизни нет, как нету смысла воздуха и моря. Есть времени законное теченье. Есть смерть-разлука. Замкнутость могил. И есть непостижимость воскресенья даже для тех, кто верит, и любил.

«Что в том, что мне бывало тяжело…»

Что в том, что мне бывало тяжело всю жизнь любить и ждать всю жизнь признанья… Пусть счастья не было – но счастье быть могло. И мне довольно этого сознанья, чтоб дальше жить, твердить как наизусть Слова любые… повторять движенья… ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть соленою волною вдохновенья. Тогда меня преследуют (подряд слагаясь сами, строки за строкою) стихи, похожие на изумруд, на яд, на зелень, отраженную рекою… На твой лучистый и мертвящий взгляд.

АПРЕЛЬ

«Раннее солнце за красною шторой…»

Раннее солнце за красною шторой. Солнечный

луч проникает в окно в противоречии с жизнью, в которой холодно, тесно, темно. В противоречии с ним – неизбежность гибели близкой, разлуки, конца… В противоречии – страстная нежность с жалостью острой при виде родного немолодого лица. Так разойтись, без единого слова… Этого я не пойму никогда. Мы и заметить, любя, не успели, как между нами возникла вражда. Чистое, яркое утро в апреле… Где это было? Когда?

«Я помню: в церкви ты казалась мне…»

Н.К.

Я помню: в церкви ты казалась мне прекрасней и моложе всех невест, сияющей любовью неподдельной… Потом я помню звуки колыбельной, на выбеленной известью стене тень от оконной рамы, словно крест, и тень, склоненную над люлькой самодельной… Лиловый вереск в комнате и поле и запах бедности и чистоты… А ты, такая радостная, ты – покорная, прямая в трудной доле. Все то, в чем ты меня не обманула, оставшись преданной мечтам своим, все, что так щедро ты дала другим, я бы хотела, чтобы жизнь вернула голубоглазым дочерям твоим.

«Мне в настоящем ничего не жаль…»

Мне в настоящем ничего не жаль, а прошлое останется со мной навеки за кладбищенской стеной. О будущем теперь моя печаль. Ты обо мне не станешь вспоминать и не захочешь ничего вернуть. Не оглянувшись, будешь продолжать холодным солнцем освещенный путь. И будут так же, только без меня, петь на заре невидимые птицы. Ты будешь стариться день ото дня… И будет, раздражая и маня, цвести сирень в предместиях столицы.

«Кто же из нас не писал завещания…»

Кто же из нас не писал завещания (несколько слов в назиданье другим), кто не обдумывал сцены прощания с жизнью немилою… с ней – или с ним? Все оказалось гораздо банальнее, не романтический выдался век. Не отправляется в плаванье дальнее, не умирает легко человек. Годы идут, забываем войну. Старость подходит, а хочется жить – пусть безнадежно, но только любить… Или уехать в чужую страну, слышать вокруг незнакомый язык. Счастье, удача – всегда впереди, к переселению – кто не привык… Но почему замирает в груди сердце? Как будто бы ночью пасхальной в церкви холодный подул ветерок… Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной тонкой свечи огонек.

«Для большинства уже давно…»

Для большинства уже давно Россия – одноцветное пятно на пестрой карте двух материков. Язык, который можно изучать в числе второстепенных языков. И песни (милые – их пела мать). Для некоторых в слове этом Мечта нетленная, как первая любовь (в деревне, тем последним летом до первой мировой войны и революции). Своя, чужая кровь – и, может быть, сознание вины. Для нас Россия: сумрак, детство, как сказка, жуткое, тревожное, как звон колоколов невидимых церквей… Растраченное дедово наследство, необъяснимый вещий сон. И все-таки… всей сущностью своей нам так близка судьба ее поэта – трагическая, как она сама, как смысл молитвы, как слова завета или проклятия… Как не сойти с ума?