Никто об этом не узнает
Шрифт:
Ну, нет. Страшилищем она всё же не была. В детдоме, например, за ней ухлёстывал Чусов и утверждал, что в жизни не видал таких, как она. Но… рядом с Максимом она почему-то чувствовала себя совсем невзрачной.
А ещё, несмотря на его злость, грубость и ершистый нрав, она не ощущала в нём настоящей, продуманной жестокости, от которой истинный циник получает садистское удовольствие. Он просто казался человеком, который с чего-то вдруг решил, что терять ему нечего, а потому готов очертя голову лететь вместе со всем миром в тартарары.
Однако лучше не думать о нём,
Старуха-дикторша спрашивала её, какие книги Алёна читала и читает. Вот где стыд-то!
Вообще, она читала, конечно, в прошлом году кое-что из программы. Тургенева… Достоевского… Куприна… ну и всё. Школьные учителя её всегда жалели и особо не спрашивали.
А вот Лилия Генриховна разразилась такой уничижительной речью, что Алёна готова была сползти под стол. В общем, старуха велела ей читать. Много и постоянно. А ещё слушать аудиокниги. А лучше всего — одновременно читать и слушать. Накидала ей длиннющий перечень книг, обязательных к прочтению. «Буду, — сказала, — спрашивать».
Алёна достала из сумки список «маст-рид» и отправилась в отцовскую библиотеку.
Начать Алёна решила с Цвейга, благо папина библиотека оказалась на редкость богатой.
И неожиданно увлеклась. Нет, увлеклась совсем не то слово. Никогда прежде книга не действовала на неё так, что внутри всё болело, что от эмоций в груди камнем стоял ком. Глотая новеллу за новеллой, она совершенно потеряла счёт времени.
А потом пришёл он. Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нём она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И, очевидно, не зря.
Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Ещё и угрожал.
Однако пусть она тысячу раз будет дурой, но глядя в его глаза, всё равно видела совсем другое. Отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными…
Хотя откуда ей знать наверняка? Всё равно ясно одно: он её ненавидит и презирает. Даже неважно почему. Главное, что так есть и это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?
На следующий день Лилия Генриховна снова терзала её, да ещё и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже.
Обессиленную Алёну — старуха будто выкачала из неё все соки — Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка и всё… А себя Алёна едва узнала.
— Ты поменьше говори, побольше улыбайся, — напутствовала её Нина. — Если спросят — отвечай да, нет, не знаю. В разъяснения не вдавайся — опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи — за умного сойдёшь. Реально так и есть.
Алёна и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, ну, от силы
Стол изобиловал яствами, но Алёна поначалу не могла себя заставить и кусочка проглотить. Переволновалась очень. Столько внимания!
Правда, журналисты её уже одолевали раньше, но тогда всё иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила наблюдать за Жанной Валерьевной и копировать за ней — та сидела справа. Вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, напрягал её этот вечер неимоверно. Вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом. Улыбки фальшивые. Взгляды эти вокруг любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол.
На ум неотвязно лез фильм «Собачье сердце», а конкретно — момент, где старик-профессор представлял на суд зрителей Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.
Затем какой-то парень в очках, молодой ещё, но с глубокими залысинами, подсел к ней. Улыбнулся широко, затем поинтересовался:
— Алёна, а расскажите о своей маме. Эта история всех так тронула. Уверен, и мне, и каждому будет интересно узнать о ней побольше. Кто она, чем занималась, как они познакомились и вообще…
Вопрос был не по сценарию, но Руслан Глушко предусмотрел подобное и подготовил варианты ответов. Алёна и повторила:
— Мама была просто хорошим человеком. Не прошло и года, как она умерла, поэтому, простите, говорить на эту тему мне ещё очень больно.
Однако журналиста это не устроило. Несмотря на приветливый тон, взгляд его был цепким и холодным.
— Я всё понимаю и выражаю сочувствие, но… Разве не лучше ли будет в память о ней как-то раскрыть её образ?
Образ! Ведь он прекрасно знал и про то, что мать спилась (кто ж не знал?), и про то, что на человека уже еле походила, а всё равно настырно лез…
Алёна растерялась, не зная, что ответить. Заметила, как рядом напряглась Жанна Валерьевна, как помрачнел отец, недобро глянув на назойливого парня.
— Ну же? — не отставал он, скаля в улыбке мелкие зубы. — Разве вам нечего сказать о своей маме, ведь вроде такая история…
Но в этот самый миг дверь резко распахнулись, явив гостям Максима, весёлого, расхристанного, с лихорадочно горящими глазами и кривой улыбкой на губах. Русые вихры торчком. Белая школьная рубашка выправлена из брюк, ворот распахнут почти до неприличия.
— А вот и я! — провозгласил он во всеуслышание.
Скопище народу, в том числе и с камерами, его ничуть не смутило. Он развязно продефилировал прямиком к столу, потребовал потесниться и сел напротив Алёны. Специально, конечно. Прожёг взглядом, почему-то абсолютно чёрным и каким-то настолько бесшабашным, что это аж пугало.
— Ну, лисичка-сестричка, велкам ту хоум. — Максим взял рядом стоящий бокал с вином и по-гусарски испил до дна.
— Очень интересно, — хихикнул всё тот же репортёр. — Скажите, Максим, а вот вам лично как вся эта давняя история…? Ваша ведь мама…