Никто об этом не узнает
Шрифт:
Наверное, она могла бы не пойти в ту школу, как-нибудь уж уговорить отца, но ведь Максим будет здесь всегда, рядом. И его ненависть никуда не денется. Он будет всё так же отравлять ей жизнь, мучить, унижать, день за днём. И она ничего не сможет с этим поделать. И терпеть это тоже нет уж сил.
Вечером её навестил папа. Заглянул буквально на пять минут, но сразу стало легче. Ненамного, конечно. То, что произошло в школе, то, как над ней измывались эти золотые мальчики и девочки, по-прежнему давило и сжимало грудь, словно тисками. И казалось, от этого тяжёлого чувства
— В школе тебя не обижали? — спросил папа.
— Нет, — тихо ответила она. Почему-то было стыдно признаться ему, как её сегодня унизили. И просто не хотелось, чтобы он узнал об этом позоре.
— Ты отдыхай. Выздоравливай, — пожелал он и вышел из комнаты.
Почти сразу же к ней поднялась Вера, видать, папа послал. Засуетилась, постель поправила, десять раз спросила, не надо ли чего. Но Алёне ничего не хотелось.
Потом она вдруг снова расплакалась и тут же разозлилась на себя. Сроду себя не жалела, а сейчас так раскисла. Однако никакие самовнушения не помогали. Такой несчастной она давно себя не чувствовала.
Измученная температурой, тяжкими думами, рыданиями, она наконец уснула. Но сон был больной, тревожный, чуткий. И ближе к полуночи, уловив тихий скрип, Алёна проснулась. Испуганно распахнула глаза, и сердце ёкнуло. От волнения или от страха — непонятно.
В освещённом дверном проёме она увидела силуэт Максима. Узнала его сразу и безошибочно.
Он затворил за собой дверь, прошёл в комнату, не зажигая света. Но во дворе ещё горели фонари, и уличный свет неплохо разбавлял темноту.
Максим присел на подлокотник кресла у самой кровати.
Алёна в ужасе смотрела на него, не зная, что ждать. Сердце бухало в груди, а от озноба даже зубы поклацывали. И трясло её сейчас вовсе не от температуры.
В полутьме его глаза казались совершенно чёрными, и невольно хотелось спрятаться от его взгляда.
— Ты как? — поинтересовался он вполне миролюбиво, что уже обескураживало.
Алёна и не знала, что ответить. Как она? Плохо, очень плохо, ужасно, отвратительно. Но зачем ему об этом знать? Позлорадствовать или что?
— Не били тебя? — спросил, не дождавшись ответа.
— Нет, — голос её прозвучал глухо, будто кто-то сдавил шею.
— Хорошо, — кивнул он и отвёл глаза.
Хорошо?! Да её прилюдно с грязью смешали, оскорбили всячески с его подачи. Один из них задрал ей подол юбки, второй — ущипнул за грудь, а потом навалились всем скопом, схватили за руки, прижали к лицу тарелку с пирожным и держали так, пока она не начала задыхаться. Масляный крем забился в ноздри, в рот, залепил глаза. И все при этом хохотали. Это хорошо?!
Безобразные сцены вновь встали перед глазами. Хотелось всё это выкрикнуть ему в лицо, но горло перехватило спазмом так, что даже вдохнуть не получалось. Она закашлялась.
Максим дотянулся до графина с морсом, плеснул в стакан и подал ей.
— Ты простыла, что ли? Или… — он не договорил, но Алёна поняла и так.
Морс был брусничный. Вкусный, в меру сладкий и хорошенько процеженный.
— Или, — сухо ответила она.
Её вдруг осенило, откуда
Папа ведь сказал, что ещё хоть один промах с его стороны и доучиваться он будет в какой-то закрытой школе. Вот Максим и встревожился, как бы она не сдала его.
Эта простая и очевидная правда почему-то подействовала на неё сильнее, чем его откровенная грубость, жестокость и беспричинная ненависть к ней. Потому что до этого момента она, вопреки всему, всё равно относилась к нему с непонятной даже для самой себя симпатией, а теперь вдруг он стал ей противен. Захотелось сказать ему, бросить этак с презрением, чтобы не беспокоился, что она не выдала его, не нажаловалась отцу и не собирается.
Но, как ни крути, а она всё равно боялась Максима. Потому что знала — от него можно ждать чего угодно. Потому что чувствовала — он из тех, у кого нет внутренних рамок и тормозов, что захочет — то и сделает. А с такими связываться… В общем-то, она уже ощутила, каково с такими связываться.
— Ну ладно, — помолчав, вздохнул он. — Бывай.
Поднялся и вышел.
***
Болеть, конечно, противно. Особенно с непривычки. Один плюс в этой ситуации — не нужно было ездить в гимназию, при мысли о которой Алёну прошибал холодный пот.
Она всё собиралась поговорить с папой по поводу перевода куда-нибудь в другое место, но никак не подворачивался удобный момент. Папа, если и заглядывал, то на пару секунд, справлялся о самочувствии и сразу же убегал, ссылаясь на неотложные дела. А в четверг и вовсе уехал, но обещал вернуться в воскресенье и взял с неё слово, что к этому времени она непременно поправится.
Максим к ней больше не заходил.
Правильно. Зачем ему? Он ведь уже понял, что она не нажаловалась отцу. Так что беспокоиться больше не о чем.
Иногда она слышала его шаги в коридоре и каждый раз внутренне замирала — вдруг зайдёт? Но он уходил к себе. А пару раз из его комнаты доносилась музыка.
Сначала Алёна не поняла, что на гитаре играет он. Думала, что просто включил инструментальную музыку. Слишком объёмный, сильный и при этом чистый был звук, и исполнение красивое. Поэтому озадачивалась, когда мелодия вдруг обрывалась, а затем могла зазвучать снова или смениться другой. И лишь услышав, как он разыгрывается (видимо, настраивал гитару), догадалась — это всё он.
А однажды он запел. Песня была незнакомой, но голос его она узнала сразу. Как же он здорово пел! Ей и тогда, на вечере, понравилось, хотя он явно паясничал. А тут… аж мурашки бежали. Она слушала, затаив дыхание, даже из постели выбралась и прильнула ухом к двери. Знал бы он!
От нечего делать она снова нарисовала его портрет.
Глупо, конечно, она сама понимала. Но чем ещё заняться? Лежать в постели дни напролёт — это скука смертная. К тому же бездельничать Алёна не привыкла и оттого маялась. Так что оставалось только читать книги из списка Лилии Генриховны да рисовать.