Никто об этом не узнает
Шрифт:
«Это от неожиданности», — говорил себе, терзаясь той ночью бессонницей.
Но это никуда не ушло, напротив, хоть он и испытывал неловкость, оставаясь с ней наедине. Однако всякий раз, глядя на неё, ощущал, как в груди разливалось незнакомое тепло и, пожалуй, нежность, ещё более незнакомая.
Может, в нём вдруг проснулись истинные отцовские чувства, а, может, он просто невольно откликнулся на её сердечное отношение. Ведь никто из домочадцев, да и вообще никто и никогда не относился к нему так, как она — с безоглядной душевностью, невзирая ни на что, никто к нему не тянулся, не ждал, глаза ни у кого так не светились, когда он приходил домой. Все всегда
Когда ему сообщили, что Алёна разболелась, он места себе не находил, домой торопился. Но рядом с ней опять не знал, что сказать. Сердце сжималось от жалости — такой она казалось бледной и измученной, а выразить всё это не получалось. Не умел ни понимать своих чувств, ни тем более высказывать. И от этого, от того, что не мог выплеснуть то, что переполняло душу, привязывался к ней ещё сильнее.
Вот ведь парадокс: буквально недавно все его мысли занимали колебания рейтинга, позиции, прогнозы. А заболела она — и все эти циферки отодвинулись на второй план. И эта агитационная поездка так некстати выпала. Даже пытался отвертеться, отложить, но Глушко взвился: «Нельзя!!!».
Домой оттуда рвался как никогда, а ведь разъезжал часто и подолгу.
И не зря, оказалось, так торопился вернуться. Узнав, что его дочь провела целых два дня один на один с этим чудовищем, он чуть сам не заболел. Как могла эта дура Жанна, негодовал он, оставить ребёнка одного с ним, с этим выродком?!
Вот уж кого он ненавидел всем сердцем.
Каким был Максим совсем в детстве — он уже не помнил, но лет с шести дурной нрав так и пёр из него. Сколько раз этот мелкий паршивец позорил его перед гостями, когда без зазрения выкладывал, как и о ком отзывался за глаза отчим.
Этот негодяй вообще всегда любил эпатировать публику. Сначала по просьбе матери сыграет на рояле какую-нибудь увертюру, да так что все прослезятся и умилятся, а потом ошарашит — брякнет что-нибудь эдакое, намеренно грубое и оскорбительное. У всех шок, а ему весело.
С возрастом пацан делался только хуже и выходки его становились всё циничнее. Дмитрий Николаевич даже срывался несколько раз — бил его. Хотя, в принципе, не в его это духе — руки распускать.
И ведь даже тогда этот подонок умудрялся выводить его ещё больше. Не пикнет, не охнет, а, получив затрещин, бывало, даже крепко получив, не унимался. Смотрел на него, побитый, порой в кровь, и ухмылялся, будто именно этого и добивался. Ни матери, ни деду никогда не жаловался. Говорил, что упал, или ещё какую-нибудь отговорку придумывал. Но при этом смотрел на отчима торжествующе, будто покрывая его, унижал ещё больше. Собственно, именно так Дмитрий Николаевич себя и чувствовал. Униженным…
Теперь же Максим стал совершенно неуправляемым. Девки ещё эти распутные пошли. Мерзавец не стыдился приводить их в дом, оставлять на ночь. На все слова о недопустимости подобного он либо никак не реагировал, либо глумился в ответ.
И вот с таким эта дура Жанна оставила его дочь?!
Это счастье, это чудо просто, что он не успел её обидеть.
Однако когда Алёна сообщила, что они «хорошо поладили», Дмитрию Николаевичу лишь на долю секунды стало легче, затем же его пронзила леденящая душу догадка. Точнее, предположение. Совратить его
Впрочем, очевидных признаков чего-нибудь подобного он не наблюдал, хотя тщательно присматривался. Алёна в последнее время постоянно грустила, этот — грубил. Но друг с другом они не общались. Совсем.
Однако Дмитрия Николаевича не проведёшь. Он чувствовал, нутром чувствовал, что между ними что-то есть, что-то происходит, нечто незримое, неуловимое, но мощное. И это его сводило с ума.
Теперь он точно знал — Максима надо выслать, отправить в одну из этих закрытых школ. Неважно в какую, но подальше.
Он не поскупится на самую лучшую, самую дорогую, лишь бы его не было рядом с Алёной. Одной малейшей выходки этого мерзавца будет достаточно, и Дмитрия Николаевича не остановят ни Жанна, ни тесть, никто.
Глава 19
В школу Алёна ехала больная, и не только бессонная ночь была тому виной. Рыдания, казалось, иссушили её изнутри, вымотали до предела, будто со слезами ушли и жизненные силы.
И почему всё так? Ведь ни на что она не надеялась. Сто раз говорила себе, приказывала даже: забыть, не думать, не строить иллюзий. И вроде получилось. То есть тоска, конечно, никуда не делась — такое в одночасье не проходит, но поутихла и, скорее, напоминала болезнь, от которой организм уже медленно приходил в себя, а вовсе не страсть и не тягу, как вначале.
Алёна даже научилась игнорировать эту тоску, загонять её в самые глубины и почти не замечать — саднит внутри что-то и саднит, и пусть, скоро пройдёт.
Но вот же — стоило ему позвать её и всё: сердце вдрызг и доводы бессильны.
Ну а когда Максим привёл к себе ночью Кристину… это как ушат ледяной воды, как тысячи игл под кожу, как удар наотмашь, неожиданный, жестокий, сокрушительный, до темноты в глазах, до удушья.
Эти звуки из комнаты казались нескончаемой изощрённой пыткой, пока она не додумалась надеть наушники. Слушала музыку и уливалась слезами, постепенно засыпая, пока слух вдруг не пронзил гитарный запил злополучной «The man who sold the world».
И тотчас сон как отбило, и тело рефлекторно содрогнулось в болезненном спазме. Хотя сама же добавила Нирвану в свой плей-лист, но это было, казалось, целую вечность тому назад.
Алёна сдёрнула наушники, не в силах выносить эти звуки, хотя понимала, что песня тут совершенно ни при чём.
К счастью, в комнате напротив все шумы и стоны уже стихли.
Серое, моросящее утро вторило её настроению. Ничего не хотелось.
В школу собиралась через силу и, не обнаружив Максима за завтраком, а затем и в машине, испытала облегчение. Видеть его сейчас было бы просто невыносимо.
Школьная сутолока заставила мало-мальски отвлечься. И всё равно её постоянно дёргали то Стас, то Ренат с назойливым беспокойством: что случилось? Ты чего сегодня такая странная?
На Кристину Алёна старалась не смотреть, не травить душу лишний раз, однако столкнулась с ней в уборной. Та ни слова не сказала, даже не фыркнула и не усмехнулась, как обычно бывало, но зато с какой испепеляющей ненавистью взглянула на неё.
Впрочем, Алёна наверняка ответила тем же, на мгновение испытав злость, прежде ей незнакомую. Но эта злость, как ни странно, взбодрила её. И на литературе она уже не сидела оцепеневшая, прибитая своим горем, а мало-мальски реагировала, размышляла и даже отвечала на вопросы Аллочки.