Нищий барин
Шрифт:
Темнеет, но в церкви светло. Прямо над головой висит огромная люстра со множеством свечей. Интересно, а как они свечи зажигают? С любопытством оглядываю внутреннее убранство храма. Церковь ещё не освящена, но уже всё, что нужно там есть, в том числе и небольшой четырехугольный столик, покрытый парчой, на котором лежит икона. Хрен знает, кто там изображён, я пока не силен в познаниях на эту тему.
Стою перед отцом Германом на исповеди. Форма исповеди, как я помнил из прошлой жизни, тоже может быть произвольной, поэтому решительно приступаю к делу:
—
Вижу, что Герман еле заметно морщится. Да и пусть!
— Грешен я…
И начинаю перечислять свои грехи, коих накопилось немало: гнев, чревоугодие…
Батюшка слушает меня внимательно и сам подталкивает:
— А было ли любодеяние?
Сразу рассказываю, как меня сосед пытался соблазнить Прасковьей, но я отверг этот соблазн! Или «любодеяние» это другое что-то означает? Тьфу, плаваю! Надо закругляться скорее.
Вижу, Герман удивлён, видно раньше я каялся в том, что не мог удержаться от соблазнов.
— Было ли сребролюбие? — опять вопрос от попа.
Тоже отвергаю и рассказываю, что, наоборот, имею замыслы помочь своим крепостным материально. Герман смотрит на меня ещё более удивленно и недоверчиво.
— Не залеживался ли в постели утром и не пропускал ли в связи с этим утреннее молитвенное правило? Не садился ли за стол, не помолившись, и не ложился ли спать без молитвы? Знаешь ли наизусть самые главные православные молитвы: «Отче наш», «Иисусову молитву», «Богородице Дево, радуйся», молитву к своему Небесному покровителю, имя которого носишь? Не произносил ли без надобности имя Божие?
— Нет, Нет, Да, Нет — отвечаю я, вспоминая дела давно минувшего референдума. Удивляюсь, что ответил не так, как рекомендовали. Там было точно наоборот: «Да, Да, Нет, Да».
Поп сыпет вопросами дальше…
— Правильно ли совершаешь крестное знамение, не спешишь ли при этом, не искажаешь ли крестное знамение? Не отвлекался ли при молитве на посторонние мысли? Читаешь ли Евангелие, другие духовные книги? Носишь ли нательный крестик и не стесняешься ли его? Не используешь ли крестик в качестве украшения, что грешно? Не гадал ли, не ворожил? Не скрывал ли перед батюшкой на исповеди свои грехи из-за ложного стыда, а затем недостойно причащался? Не гордился ли перед самим собой и перед другими своими успехами, способностями? Спорил ли с кем-либо только ради того, чтобы взять верх в споре?
«Да иди ты в жопу!» — уже злюсь я, но исповедь, наконец, заканчивается отпущением моих грехов.
Уже во дворе своей усадьбы ко мне неслышно подходит Мирон.
— Я баньку истопил.
Напугал, зараза, темно же.
— А давай свою баньку! — решаю я.
— Катерину звать, спинку потереть? — добивает меня в спину вопрос от Мирона.
Катерина, походу, та самая молодая девчонка из моей дворни. Вот и имя её узнал! Это что же, я её того… Она же страшненькая!
«Хотя, фигурка у неё ладная, да и темно в бане… Грехи отпустили, можно заново начинать грешить… Не согрешишь — не покаешься!» — нашёптывает мне коварное подсознание.
— Один пойду! — не ведусь на его уговоры я.
В бане
Уходя, Катя оставила кусочек хлеба с крупной солью. А стопочку принести забыла! А что Суворов говорил? «После бани укради — но выпей!» Хотя выпить у меня есть что — кваса кувшин стоит в предбаннике, и я его уже пригубил. Странно, что холодным он оказался, ведь, до холодильников ещё далеко. Вроде, я про ледник какой-то слышал в моем поместье. Надо бы поузнавать.
— Леша, полночь скоро, смотри не усни! Банник замучает, — слышу голос Матрены со двора. — Катюха, ты хлеба баннику поднесла?
— Поднесла, — говорит неудовлетворённая девица.
Тут я понимаю, что хлеб предназначался не мне, а этому мифическому существу. Но меня, взрослого мужика из будущего, этой хренью не напугать.
А париться я люблю и умею. Баня пар держит хорошо, и я получаю настоящее удовольствие от процесса. Собственно, здесь имеются сама баня и две комнатки — одна парилка с полатями и вторая — предбанник, где квас стоит.
Матрена стучалась два раза, упрашивая выйти, мол, уже насиделся в жаре. Наконец, чую, что молодое моё тело получило нужную нагрузку. Выхожу в предбанник, нахожу кувшин с квасом и пью прохладный напиток с удовольствием. Затем открываю входную дверь — во дворе стоит Матрена с полотенцем и свечами. Ждёт меня.
— Как ты такой жар терпишь, мне и тут горячо? — вздыхает она.
Вдруг из-под лавки, а затем и из бани, вылетает с противным воем некое существо!
«Вот ты какой, банник!» — в первый момент подумал я, а потом понял — кошка это! Животное резво запрыгнуло на забор и исчезло, вильнув хвостом! Блин, откуда кошка? Или кот? Не видел я в деревне у себя ни одной.
— Господи! — орет Матрена, бросив полотенце и начав размашисто креститься подсвечником. — Лешка банника из бани выгнал!
— Что ты орешь? Кошка это была, — возмущаюсь я такой средневековой дикости. — Пока дверь закрыта была, выйти не могла, открыл — удрала.
— Леша, это Обдериха была! Она кошкой оборотиться может! — тихо скулит взрослая, и вроде ничего не боящаяся Матрена.
— Кто? — не понял я.
— Банница! Не банник у нас, а банница была! Ой, надо на чистый четверг черную курицу найти! — бормочет моя домоправительница.
Поднимаю полотенце, вытираюсь насухо и, надев штаны, топлес иду в дом. Не хочу знать, зачем этим диким и темным людям курица, причем непременно черная. Но знания настигают меня в спину.
— Задушим и, не ощипав перьев, под порог бани закопаем, — сообщает вселенной свои черные в отношении птицы с редким окрасом замыслы Матрёна.
«Вот и живи теперь с этим», — глумится взрослое мышление внутри тела молодого барина, не верящее ни во что подобное.
Глава 10