Ночной корабль: Стихотворения и письма

Вега Мария

Не видя, я вижу. Не слушая, слышу: идет. Подходит… И ветер несет В холодном своем покрывале, А вечер разрушил миры Вчерашнего дня… Она из-за снежной горы В упор глядит на меня И, стоя на перевале, Над спуском в долину, молчит. А сердце мое стучит, А сердце мое кричит: Подожди! Мне надо дослушать дожди. Зеленые шорохи рощ, Мне надо успеть досказать Про теплый, сверкающий дождь, Успеть долюбить, дострадать, Спасти заболевший цветок И выпить последний глоток, Как пьют долгожданное слово Любви… Сегодня меня не зови. Приду, когда буду готова. Февраль 1970

ИЮНЬ

Он седой, как лунь, Он в тумане плачет. Это ли нюнь? Не назвать иначе! Он насквозь промок, Он придавлен тучей. Почему не мог Ждать он доли лучшей? Спутал календарь Сроки новолуний: Жарким был январь, А зима – в июне!

ВЕСНА

Какая странная весна… Она бескровна и грустна, А

говорят: «Весна-красна»! Но не о ней. Она иная, И я другой такой не знаю. Она лежит, едва дыша, От неба прячется в тумане И трогательно хороша В своем уходе к смерти ранней. А сестры-весны на земле Живут, счастливые, в тепле, В дыму дождей, в минутных грозах, И ждут, чтоб почки на березах Скорее в листья перешли, Чтобы вернулись журавли… Но эта, бедная, больна И, обездоленных бездомней, Офелией с речного дна Глядит мучительно в окно мне, Зовя на помощь грусть мою. И я вполголоса пою, Ей в утешенье, всё, что помню Из сказок, где встает от сна В гробу лежащая Весна. Туман ползет и никнет между Деревьями… Но я пою! Я им по капле раздаю Живое слово и надежду, И хочется до боли мне, Чтобы в ответ, на самом деле, Глаза Весны в моем окне Блеснули и зазеленели. Что за чудо? Откуда, столбами, Пеленами, несутся снега, Как бесшумное белое пламя, Поглощая леса и луга, И мгновенно исчезнувший город? Из каких облаков-чердаков, Где тюфяк необъятный распорот, Этот пух, эти перья снегов? На последней неделе апреля Стало стыдно весне: проспала! И хозяйственно гонит метели, И гуляет по небу метла. Ты ли это, весна неживая, Изнемогшая в мире теней, Поднялась, ради Первого Мая, Из холодной постели своей? 1973

ВЕРБА

Купила на базаре связку вербы – На красных ветках плюшевых котят. Она была моею вербой первой В чужом краю, где снобы не хотят С лотка торговки слишком скромных прутьев. Но остановятся пять-шесть людей И смотрят… Почему не обмануть их, Внушив, что вербы реже орхидей И потому во много раз дороже? Тут разыгрался пыл всегдашний мой, Я заглянула в кошелек… и что же? Купила редкость и несу домой. Меняю воду в вазе и гадаю, Когда котята выпустят листки, Когда пробрызнут в воду корешки? А верба всё живет, не опадая! Упругих веток гибок темный шелк, Детеныши на них неуязвимы. Опять апрель… Год мимо нас прошел! Мы с вербою начнем вторую зиму. Я к ней привыкла, и она ко мне. Не от нее ли в стих мой залетели Апрели детства, вербные недели, Капели с крыш и русский снег в окне?.. Однажды гость зашел. Сказал: «Не тешьте Себя мечтой и присмотритесь к ней: За целый год ни листьев, ни корней! Возьмите ножницы да и подрежьте. Не видите, что чересчур высок, Усталый ствол достиг предельной точки, И по нему дойти не может сок До каменеющей от жажды почки?» Послушалась. Напрасен был мой труд: Тупятся ножницы и не берут! Тогда, поняв, я сделалась суровой Сама к себе и, не потупив взгляд, Оборвала на вербе пластиковой Ее седых нилоновых котят!

БЕЛАЯ ЧЕРЕПАХА

Я не люблю июля и боюсь. Тот страшный день июлем был помечен, И для меня навеки искалечен Весь этот месяц… В нем такая грусть, Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий Пылал июль, сгорев до желтизны. Томились звери, от жары больны, Павлины не кричали в зоопарке, Но в стороне от страждущих зверей, За голубыми стеклами дверей, Ютился островок сырой прохлады, – Нетронутый жарой питомник змей, Где в полутьме блаженствовали гады. Втекая в человеческий прибой, Вползавший на бетонные ступени, Вошла и я, с воскресною толпой, Искавшей развлечения и тени. Вошла и я… Но ад, представший мне, Неведом Данту и рассказан не был: Сияющий квадрат пробит в стене, В квадрате – вся лазурь морей и неба. Смертельно голубая, – нет такой Лазури в мире, – эта, перед нами, Беззвучной за стеклом лилась рекой И легкими вскипала пузырьками. Не белый герб на фоне голубом, Расплющенный в застенке застекленном, Живое существо, с покатым лбом, Там шевелилось, в колыханье сонном. Чудовищный пузырь, или нарыв, Огромное всплывало кверху тело, И, плавники как веера раскрыв, Теченью отдавалось одурело, И вместе с ним обратно вниз текло, Неслышно ударяясь о стекло. Лучом прожектор бил в него свирепо, И врассыпную пузырьки неслись, И в тесной глуби водяного склепа От света было некуда спастись. Но весело подсчитывая взмахи Не ног, не лап, – резиновых плетей, К застенку океанской черепахи, Смеясь, тянули матери детей… Забуду ли бессмысленную пляску В пространстве ослепительно пустом И маленькую гипсовую маску С растянутым, окаменелым ртом И белый щит… Как бился о стекло он! Не гад морской, осмеянный толпой, А очень старый, полупьяный клоун, Сойдя с ума в пустыне голубой, Смотрел вперед раскосо и незряче (Затравленный так смотрит человек), То расширяя мертвый взгляд, то пряча В пергаментные створки белых век… Опять июль плывет из сонной дали, Померкли краски, им опалены, Живет одна лазурь! Глаза устали От нелюбимой мной голубизны. Сквозь весь июль несу печаль с собою И от лазури радости не жду: Отравлен тот, кто видел голубое Не только в небесах, но и в аду.

РАЙ

В небе дальнем, в небе синем Белый, белый снегопад… Крылья сблизим, крылья сдвинем, Не оглянемся назад. Ангел к ангелу… Осанна… Белый, белый, белый снег… Это рай?.. И вдруг, нежданно, В темноте сомкнутых век Полыхнуло смутным жаром: Там, за тридевять земель, Балаган был очень старым, И кружилась карусель… Ангел к ангелу… Осанной Дышит воздух осиянный От заката до восхода… А шатер был полосатый, С ярко-розовой заплатой, С желтым клоуном у входа…

ДРОЗДЫ

В этой стране не летают дрозды, Ходят пешком по траве и по льду. Кто-то привесил к их лапкам пуды, — Не полететь пешеходу-дрозду. Он

и не хочет. Но если лежит Где-то червяк дождевой, еле жив, Дрозд подкатиться к нему поспешит, Лопасти крыльев смешно распушив. Бросишь ли сверху накрошенный хлеб, Сколько веселых слетается птах! Самый последний, тяжел и нелеп, Дрозд остается всегда в дураках. Странная птица… Зачем?.. Почему?.. Хочется громко в окно закричать, Чтобы помочь встрепенуться ему: «Поупражнялся бы! Надо начать, Надо понять, что не мотоциклет, А вольнокрылая птица, как все. Небо открыто, и радости нет Вечно бродить по колено в росе». Но оказалось, не слишком-то прост Мой, воробьями осмеянный, дрозд. Было еще не темно, но пора Птицам по гнездам своим разойтись. Долго весною светлы вечера, И зеленеет пустынная высь. Тут и случилось. Смеркалось, когда Я разглядела, что там, в вышине, Дрозд прицепился, как к елке звезда, К мачтовой, самой высокой сосне. Выше нельзя… Очень многих чудес Не объяснить никогда, никому. Тяжеловес на вершину залез, К ночи доступную только ему. Ждал ли он выхода первой звезды? Кто его знает… Но тихо, потом Стали слетаться другие дрозды И неподвижно расселись кругом. В эти часы нет пустой трескотни, Птичьего гомона, писка вразброд. Нет воробьев! Надоели они В быстром мелькании взад и вперед. В эти часы для дроздов-чудаков Небо открыто, и дали ясны. Так рассказали мне ночью, без слов, Самые верхние ветки сосны. 1972

* * *

Есть стихи-фазаны, есть павлины, В радужном атласном опереньи. Столько в них лазури и малины, Что природа не дала им пенья. Есть стихи мудреные, как числа Высшей математики, как притчи, Как сухой скелет сухого смысла, Но не задушевнее, не гибче. Есть стихи – триумф косноязычья. Я люблю слова совсем простые, Серенькие, скромные словечки. Вольно льются песни золотые, Сложенные в горле птицы певчей, Часто безымянной и невзрачной, Где-то в роще, над кустом сирени. Птичье пенье и рассвет прозрачный – Лучшее из всех стихотворений. Что мне даст узора вычур дивный И хитросплетенье филиграни? Я люблю простой и примитивный Камень для постройки вечных зданий. Из таких камней взошло Толедо, Пламенный пример земным твердыням. И стоит Толедо, как победа, И звучит поэмой в небе синем. 1971

* * *

Это правда! Не стыдно признаться На пороге раскрытых дверей, Что труднее всего мне расстаться С дружбой. Но не людей, а зверей. Если я, уходя, и заплачу, То, наверно, припомнив до слез В доме детства – семейку собачью, Ту, с которой так чудно жилось… Или в тропиках… День был обуглен, Словно дан на съеденье жаре, И зайчиху с зайчонком, из джунглей, Я нашла у себя во дворе. Я кормила их свежей морковью, Я водой окропила крыльцо… Если это зовется любовью, То взаимность была налицо. Почему они выбрали дальний, Совершенно не заячий дом, Поселившись в машине стиральной, За негодностью сданной на слом? Или кот, постучавшийся ночью (Уходя, я тот стук узнаю!), Словно прыгнул с трубы водосточной В жизнь чужую, отныне свою! Пуст мой сад, и колодец мой высох, Угасает за тучей звезда. Всех доверчивых, всех бескорыстных Уношу я с собой навсегда. Никуда? Впрочем, кто его знает! Может быть, никуда – это ложь? Может быть, кто-то в небе залает, Словно спросит: «Ну, как? Узнаешь?..»

ДРУГ

Он был от рожденья немой, Незнакомый с лестью и ложью. Он любил, как любить не может Ни один человек… Домой Возвращалась я, и стыдливо, Неуклюже, забыв себя, Подходил он ко мне, любя, Улыбался немного криво, И смотрел на меня, смотрел Немигающим, строгим взглядом, Словно взять с собою хотел В смерть. И в смерти остаться рядом. Охранять мой дом и покой Не его ли случай поставил? Но ведь о любви такой И писал коринфянам Павел: О любви, что не верит в зло, Не противится и не ропщет. И сложнее быть не могло, И вовеки не будет проще. Вот пишу о нем, и от слез Уплывает в туман бумага… Он был бесхитростный пес. Дворняга.

ОРЕХ

Светлане Соложенкиной

На удивленье и на смех Орехам грецким и кедровым, Большой кокосовый орех, Как будто сорван Гумилевым На экзотической земле, В саду заброшенного храма, Где он созрел в горячей мгле, Под бормотание там-тама. Орех и думать не дерзал В своей юдоли африканской, Что будет снег, вагон, вокзал, Москва и в ней бульвар Славянский, И девушка… Она о нем, В воображении богатом, Мечтала вечером и днем, О буром, диком, волосатом, О недоступном, о таком Гогеновском, – с его полотен! И вдруг орех вкатился в дом, И ощутим, и кругл, и плотен. Он прислан для любой игры. Вот, например: ударом верным Пробить в орехе две дыры, Как в банке с молоком консервным, И ждать, что струйка молока Зеленовато-голубого Польется в чашку. А пока Питье такое не готово, – Читать на память Гумилева. Второй рецепт несложный есть, – Ведь все рецепты в нашей власти: Мякину разрубить ни части, А после съесть, или не съесть. Но вряд ли станет палачом Та, что грустит о каждой мошке, Поет о камушке речном, Любуясь ивовой сережкой. Хоть любопытство и не грех, И мы его не судим строго, Живым останется орех. Орех Гогена и Ван Гога. На полке, в гуще пестрых книг, Приняв торжественную позу, Он ляжет, бур, космат и дик, И рядом с ним поставят розу, Ему особый жребии дан, Свое кокосовое чудо: Быть мячиком для обезьян И стать моделью для этюда! 1971