Ночной корабль: Стихотворения и письма

Вега Мария

БЕЛАЯ НОЧЬ

Не странно ли, что я вошла вчера В год тысяча семьсот… не помню точно! Я видела пакгаузы Петра Вдоль Крюкова канала, белой ночью. Два века – скоро три – тому назад… Неправда! Только сутки между нами, – От задремавших каменных громад Повеяло смолой и кораблями. В ночь белую – ни звезд, ни фонарей. Бесплотными становятся ограды Чугунные, и нет от них теней, И стерегут таинственные склады Всё, чем гордиться будет русский флот, Что доведут до совершенства внуки, Передавая клад из рода в род, Для «навигацкой хитростной науки» В глубоком чреве дремлющих китов, В скопленье инструментов и товаров, Готовятся зачатия судов, И жизнь пульсирует на дне амбаров. Уснула тишина на берегах, И даже ветер смолк, дышать не смея. Но кто же в семиверстных сапогах Шагает звонко за спиной моею? Вот обогнал… Вот показалась тень… В стекле темно-зеленого канала Мелькнул треух, надетый набекрень, Сажень косая плеч… И я узнала! Узнав, молчу В канале зыбь дрожит, Чуть золотится даль, рассвету рада, Над Новою Голландией лежит Забрезжившее утро Ленинграда. И голоса под сводами, и бег, Стук молотков, протяжный гул металла… Так

начинает день Двадцатый век Среди домов старинного квартала. Еще не умер белой ночи свет, – Последний перламутр. Еще живая, Она торопится за мною вслед, И мы в пустом качаемся трамвае. А он бежит стремительно туда, Где новые для нас готовы встречи. Неподалеку плещется вода, И запах моря всё сильней и резче. Окно в Европу!.. Медленно идут, Пестрея флагами чужих народов, К нам в гости корабли… А сколько тут И наших океанских теплоходов! Всё шире расстилается заря И видит сверху гавани другие, Где крейсера опустят якоря – Огромные чудовища морские. Средневековых башен тяжелей, В стальной броне, в лучах военной славы Праправнуки линейных кораблей Сомкнут ряды на страже у Державы. Ночь белая! Дай мне последний сказ О том, кого я, не назвав, узнала, Когда он промелькнул, всего лишь раз, В темно-зеленом зеркале канала! Нет больше ночи… Свет ее потух В слепящем блеске солнечного диска. Три темных точки – призрачный треух – Над горизонтом проплывают низко, А под треухом – знаю чьим – незрим Туманный лик… Там, в командирской рубке, Стоит гигант… И в небе вьется дым Его прокуренной голландской трубки.

НАВОДНЕНИЕ

Нева вставала черною стеной И шла на берег, все преграды руша. О, как, наверно, в темноте ночной Деревьев бедных тосковали души. Нева врывалась в беззащитный сад, И одичалый ветер в рог победный Трубил и выл, как двести лет назад, Когда, коня пришпорив, Всадник медный Всю ночь скакал по мокрой мостовой, А волны к конским ластились копытам… Деревья обнаженной головой Трясли над каждым деревом убитым, Но где же им предотвратить беду, Прогнать ее бессильными ветвями! Тридцать четыре мертвеца в саду Свалились навзничь, вырваны с корнями… Пора настала прекратить игру. Жестокое свое закончив дело, Нева ушла назад и поутру, Чуть, вздрагивая, сонно голубела. И дом в саду, устав от бури, спал. Он уцелел, и уцелели люди. В тот ранний час еще никто не знал, Не погашал, не говори о чуде. А чудо было!.. Резко наклонясь И падая на дом неудержимо, К нему стволом не прислонился вяз, Себя не спас, пройдя нарочно мимо И грузно рухнув… Он не захотел Поранить дом… Взметнулась гривой крона, Но великан сраженный не задел Ни старых стен, ни окон, ни фронтона, Ни тех, кто думал только о себе: Прошла опасность, отлегла тревога! Деревьям ли противиться судьбе? Конечно, жаль, но на земле их много… В траве промокшей стынут озерца, Разбросанные вихрем и Невою, И дерево лежит у ног крыльца, Благословив ветвями всё живое, Всю жизнь возобновленную кругом, И смерть свою, и уцелевший дом.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…

Памяти Евгении Александровны Ланг

Голос был чуть слышен в телефоне. Падал снег над дальнею Москвой, И казался снегом голос твой, Неземной, уже потусторонний. Где она, другая сторона, Смутно предугаданная нами? Но была она почти видна Над антеннами и проводами, Над Смоленской улицей, сквозь сон, Сквозь беспомощную грусть разлуки… Там, в Москве, усталый телефон На свободу отпустили руки… Волны снега шли издалека, Обволакивая тишиною… Прежняя, ты мне всю жизнь близка, Уходящая – дороже вдвое. Снежный голос угасал, Перейдя в легчайшее дыханье, И коснулось слуха в первый раз Явственно и чисто: «До свиданья». Этим горним воздухом дыша В Стороне, которой нет названья, Подошла ко мне твоя душа… Снег пронесся, пролетел… Куда? До свиданья, друг мой, до свиданья! До вчера. До – завтра. До – всегда. 1973

НЕКРОПОЛЬ

(Александро-Невская лавра)

Мне чудится: к некрополю плыла Ладья Харона по холодной Лете. Я слышу плеск волны и стук весла У входа в усыпальницу столетий. Возможно, не весла… Иным был стук Там, в глубине глубин, в ее утробе! Над нею замыкался черный круг Тяжеловесных склепов и надгробий, И ангелов, и бронзовых вдовиц С заломленными горестно руками Над ледяным безмолвием гробниц, Изъеденных дождями и веками. Они друг к другу тесно прилегли, Гордясь полуистертой родословной, Флотилии имперской корабли, Отживший мир, вельможный и сановный. Что ни надгробье – титул или чин. Век восемнадцатый о славе давней, О пышности торжественных кончин Грустил, уйдя в глухонемые камни… И вдруг – просвет в ущелии теней, В фантастике поваленных утесов: Гробница белоснежная, а в ней – Крестьянский сын Михайло Ломоносов! Немало утекло воды с тех пор, Как он, насквозь прохваченный морозом, В далекий Петербург из Холмогор Ушел с растянутым в снегах обозом… И труден, и прекрасен был восход, Прекрасен был ухода час вечерний. Его ли праху у летейских вод Лежать среди великосветской черни! Кладбищенский над ним бессилен тлен. Дитя народа, признанное всеми, Наш академик, он почетный член Стокгольмской и Болонской академий. Бессмертный пращур наш, – его стези Влекут в потоке солнечного света К покою величавому, вблизи От колоннады Университета, От гордой Академии наук К Васильевскому острову, к простору… Быть может, Ленинград, наш верный друг, Отдаст свой долг Великому Помору, – На Стрелке будет выстроен помост И к саркофагу поведут ступени, Чтобы лежал, челом касаясь звезд, Крестьянский сын, великий русский гений. И толпы потекут к нему тогда Со всей земли для низкого поклона… Темна, темна летейская вода, И у причала спит ладья Харона.

* * *

Что за птичка стонет в роще? Сквозь листву не разглядеть! Горло нежное полощет, Собирается пропеть Всё одно и то же слово. Голосок звенит, дрожа. Прополощется – и снова: «Ну, пожалуйста, пожа… Ну, пожалуйста, пожалуй… Ну, пожа… пожа… чирик!» Почему у пташки малой Не смолкает этот крик, Эти жалобные просьбы? Пожалеть? Пригреть? Принять? Хоть разочек удалось бы До конца ее понять!

ЯШКА

Анне

Евгеньевне Островской,

«усыновившей» вороненка

Протекало детство Яшки Не в гнезде, а на окне, И культурные замашки Привились ему вполне. Спал в коробке, будто в детской, Где ни крыс, ни кошек нет, Под кисейной занавеской Ел котлеты и паштет. Иногда и так бывало: Думал Яшка, что читал, Если книги и журналы Ни диване в клочья рвал. Мы об этом не жалеем, Умиленно говоря: «Будет птенчик грамотеем, Он словарь трепал не зря!» Нынче Яшка на свободе Залетал и каркать рад. Он в вороньей стае вроде Господин, аристократ, Мать приемная котлетки И паштеты в парк несет, И сидит герой на ветке, Кость куриную грызет. Говорят вороны: «Яша, Ты умен, как старый бес! Объясни коммуне нашей, Что такое ДВС. [5] Что за буквы, что за слово Ты орешь на все лады? Чуть закаркал – и готово Для тебя ведро еды!» Громко Яшка стал смеяться С телеграфного столба: «Эх вы, братцы-тунеядцы, Бескультурье, голытьба! Не листали вы бумаги, Буквы жирные клюя, Где же сделаться бродяге Образованным, как я? Объявить желаю миру – Потому и вверх полез, – Что три буквы: ДВС – Значат: "Дать Воронам Сыру!"»

5

ДВС – Дом ветеранов сцены в Ленинграде.

РУСАЛОЧКЕ АНДЕРСЕНА

Сплелась ее судьба с моей судьбой И с детских лет мне душу волновала. Я видела не раз перед собой В зеленой глубине морского вала Зеленые глаза и рыбий хвост, И руки белые: она ловила В тревожных водах отраженье звезд, Но ни одно се не опалило. Гремела ночь волною штормовой… Кем было в небе принято решенье, Чтобы зажгла Любовь огонь живой Среди обломков кораблекрушенья, Чтобы, стрелою пролетев грозу, Сквозь глыбы туч на черном небосклоне, Слеза упала, вспыхнула внизу И обожгла русалочьи ладони? Всё, что потом сбылось для нас двоих, Рассказано о первой… Но вторая, Вот та, что пишет этот странный стих, Когда волна несется штормовая И на дыбы встающая Нева Обрушиться готова с диким воем, – Вот та, вторая, – где о ней слова? Кому мы, две, родство свое откроем? Ноябрь 1972. Наводнение. Ленинград

СВИРЕЛЬ

Последний звук последней речи

Я от нее поймать успел…

А. С. Пушкин

Он их, любя, боготворил, Он благодарным оставался И той, к которой приходил, И тем, с которыми расстался. Своя, чужая ли жена, Порою страсть, порой причуда, Но ими жизнь озарена, И в каждой открывалось чудо. И нет измены, нет греха! Есть смена счастья и печали В высокой музыке стиха, Где голоса не отзвучали, Где столько нежных губ и плеч, Лилей и роз, огня и хмеля… Но для себя его сберечь Какие женщины сумели? Что могут значить имена, Число и место встречи новой! Звалась ли Вечная Жена То Анной Керн, то Воронцовой, То Инезильей тайных грез На берегах Гвадалквивира? Он их воспел и превознес И сделал вечными для мира. А настоящею Женой, То подчиняясь, то владея, С ним шла дорогою одной От Царскосельского лицея До гроба только та, одна, Что отражалась и горела В других: звезда его, весна И вдохновенье до предела. Он не дошел, он не допел, Вокруг него гасили свечи, Но от нее поймать успел Последний звук последней речи. Накрыв его крылом своим В снегах кладбищенской постели, Она легла в бессмертье с ним, Из рук не выронив свирели.

АТЛАНТИДА

Сейчас – «старье», а завтра – «старина». Сейчас не нужно, завтра драгоценно И Атлантида вдруг с морского дна Всплывет наверх, по-книжному нетленна. И мы преображенными войдем В стоглавый том, где зазвучим фальшиво. Кто сможет нас ужать, когда умрем? Сумеет выслушать, пока мы живы? Небрежно говорят о стариках: «Отжившие! Вот будь они моложе…» А наша память в крепких сундуках Сокровища хранит, но для кого же? Но для чего?.. Темно морское дно – Ни проблеска, ни плеска, ни движенья. Когда-нибудь поднимется оно, Искажено в чужом воображенье. Подходит близко двадцать первый век, Дорога к изысканиям готова! Гробокопатели библиотек Начнут вздыхать, ища живого слова В разрозненной, бесцветной скорлупе Записок и заметок, что когда-то Легли в архив, не угодив толпе, Запутав факты, передвинув даты. А слова нет! Упущена пора, Когда оно само просилось в души, Но были плотно замкнуты вчера Глухие человеческие уши. Лишь в белой ночи, в мраморе, в зиме, Закутанной в снега, как в плащ из меха, В глубокой театральной полутьме Останется бродить и реять эхо, Как будто распахнулись сундуки, Открылись тайники воспоминаний, И жемчуга словесные, легки, У невских берегов шуршат в тумане, И в медленном круженье белых пург, Где чудится сквозь ветер бой курантов, Та Тень, тот Дух, чье имя – Петербург, Не сможет не узнать своих атлантов.

СНЕГОВАЯ ЛИРА

Когда бы вы ни родились, О петроградцы, ленинградцы, Сумели с детства к вам пробраться И прочно в память улеглись Все голоса, шаги и лица, Весь рокот лиры снеговой. Вот почему такой живой Осталась прежняя столица, Где время длится, длится, длится, Где временам потерян счет… Запутал числа ветер невский, И вам навстречу Достоевский, В двадцатый век шагнув, идет… Давно отпевшие «Коль славен», Куранты крепости молчат, Но все часы в домах звучат, Когда припомнится Державин, И сани, сданные в архив, Опять скользнут на поворотах, Мелькнет, закутанный в енотах, Старик, столетья пережив… А над Фонтанкой кони Клодта Аничков охраняют мост, И там, в круженье снежных звезд, Шинелью запахнулся кто-то И, воротник подняв к губам, Лицо скрывает от прохожих. Но нет и не было похожих На Пушкина… Он знает сам, Что каждый в Северной Пальмире Запомнил с детства наизусть Черты, единственные в мире, И в лире – собственную грусть… Как в городе бессмертном этом, Где камень отражает звук, Не стать, включаясь в вечный круг, Писателем или поэтом?.. А на темнеющий гранит В неиссякаемом потоке Всё тот же самый снег летит, Ложась, как на бумагу строки.