Облака и звезды
Шрифт:
Хаким, хмурясь, поднял на плечо теодолит, Мурад и Иван Акимович взяли рейки.
— Давайте на бархан. Я сейчас приду, — сказал Костя.
Мы втроем сели в густой тени грузовика. Калугин вынул из футляра планшет аэрофотосъемки. Квадратный картон был похож на страницу из огромного астрономического атласа. Это был сфотографированный с самолета район развеваемых песков у колодца Капланли.
От барханного массива тянулась проведенная карандашом красная линия будущего геодезического хода. Она уходила в «сотовые ячейки» бугристых песков, оканчиваясь у колодца Капланли. Где-то среди этих сот нам предстояло выявить и обследовать очаги развевания песка.
—
Жара шла на убыль. Горячий, ослепительно белый солнечный свет заметно ослабел, сделался желтоватым. Пустыня стала пятнистой от теней. Тени падали от всего, что только возвышалось над землей.
Мы взяли гербарные папки и по свежему следу геодезистов двинулись к барханному бугру. Я взглянул на его гребень. На самой вершине виднелась склоненная над теодолитом длинная фигура Кости. Глядя в окуляр, Костя махнул вправо, потом влево, наконец прямо перед собой. Это значило:
«Стоп! Так стоять!»
Мы подошли к подножию; Калугин вынул из полевой сумки эклиметр, похожий на карманный фонарик, навел на гребень, прищурясь, тихо зашевелил губами — вычислял в уме крутизну склона.
— Тридцать три градуса, сейчас почувствуем, что это такое…
Началось восхождение. Ноги по колено увязали в сухом горячем песке. Податливый песок не держался, полз вниз. Мы переводили дыхание и снова месили сапогами зыбкий сыпучий склон. Пот слепил глаза, казалось, он льется по лицу сплошным потоком.
Наконец-то гребень… Я огляделся: кругом ни травинки.
С гребня бархана сбегала извилистая цепочка следов. Вдоль нее на редких, насыпанных геодезистами песчаных холмиках белели колышки геодезических пикетов, расставленных через каждые двести метров. К этим пикетам мы будем «привязывать» свои описания.
Десятиметровая вершина бархана переходила в отвесный склон, спускавшийся к колодцу Капланли, — он дал название всему району. Серая бетонная труба — сруб колодца — невысоко поднималась над землей. На срубе лежало кожаное ведро, привязанное к вороту. Рядом длинное, сбитое из досок корыто, — из него пьют овцы. Сейчас возле колодца было пусто. На голом песке виднелись сотни ямок — следы овечьих копыт. Это было тырло — место отдыха овечьей отары во время водопоя. От ровной площадки начинался подъем на противоположный склон — такой же крутой, сыпучий и голый, как и тот, по которому мы только что взобрались.
Что же здесь делать геоботанику? В растерянности я обернулся к Калугину. Он стоял невдалеке, в крошечной ложбине.
Я подошел ближе. На дне ложбинки косо, словно уклоняясь от удара, торчало деревце с темно-желтой корой: песчаная акация — сюзен. Сюзен — растение-пионер: он первым поселяется на барханах. Листва с деревца опала. Голые колючие ветки жалко тянулись кверху. Я нагнул ветку. Она сломалась с сухим треском — сюзен был мертв.
— Барханный массив Капланли безжизнен, — сказал я, — здесь не живут даже растения-пионеры.
— Может, так, а может, и не так. — Калугин наклонился, осторожно высвободил из-под песка выбившийся наружу светло-коричневый корень сюзена, держась за него, медленно пошел к краю ложбинки. Здесь корень снова ушел вглубь.
Мы перебрались через песчаную перемычку и остановились. Перед нами зеленел крошечный оазис. Барханные гребни укрыли ложбинку со всех сторон, создав затишье, и здесь буйно развилась жизнь — целая рощица молодых стройных сюзенов. Серебристые листочки на колючих ветках собраны в негустые, сидящие косо
Я подошел к крайнему деревцу. Мелкие продолговатые листочки, попарно сидевшие на ветках, были покрыты как бы серебристой шерсткой. Я срезал ветку, положил в гербарный лист.
Подошел Калугин.
— Ну, как, убедились, что барханы не мертвы? То-то же, не спорьте со старшими.
Я промолчал. Зачем так говорить? И без того известно, что пустыня для новичка — белое пятно; надо ли это еще подчеркивать?
Я сильно волновался. Сейчас впервые опишу пустынную растительность. Розовая тетрадка геоботанического дневника была совсем новенькая, свежая. На первой странице я отметил:
«Описание № 1. Каракумы. Крупные барханные пески возле колодца Капланли».
Потом записал латинские названия обитателей барханов.
Это было легко — видов всего два: сюзен да крупный злак селин.
Работа была окончена.
— Дайте-ка сюда, — Калугин протянул руку за дневником, прочел описание. — Ну что же, экзамен на пустыннопроходца вами выдержан. Все в порядке. Старайтесь, юноша! Старайтесь!
Я взял у него журнал. Странно! Неужели же Калугин полагал, что имеет дело с несмышленышем в геоботанике? И потом этот менторский тон!.. Так каждый в отряде сочтет себя вправе учить меня только потому, что я поздно приехал.
Итак, кажется, мои опасения сбываются… Первый же полевик относится ко мне свысока, беспрестанно поучает, подшучивает, посмеивается. Характерно ли это только для Калугина или вообще таков стиль обращения с новичками в отряде? Если верно последнее, как же будет разговаривать сам Курбатов — непосредственный начальник, полевик со стажем? Небось только в тоне приказов, корректного пренебрежения. Не в меру строгие начальники любят изображать из себя этаких суровых фронтовых отцов-командиров: с первого же дня знакомства на «ты» и по фамилии, даже без «товарища». Хорошо работаешь, молча кивнет — так, мол, и положено, за что ж хвалить? А чуть поскользнулся, оплошал — официальный тон: «вы» и «товарищ» перед фамилией; только что не скажет — «стать по команде «смирно». Но по лицу видно: ах, как хочется скомандовать! — да нельзя, все-таки экспедиция — не рота. Это в лучшем случае, а в худшем, когда не в духе, или от высшего начальства попало, тут берегись — и заорет и неких предков в первом поколении помянет. И вот при этом боже упаси выказать слабость, смирение — сразу оседлает начальничек. Необходимо с ходу дать отпор и даже с неким упреждением, с некой лихвой, с добавкой. Не повредит! Дескать, поберегитесь, уважаемый, не то наколетесь.
Еж при неблагоприятной жизненной ситуации сворачивается в колючий клубок и ждет. Дикобраз — кстати, обитатель Каракумов, — тот куда решительнее: бросает в противника свои иглы. Так вот, мне более по душе тактика дикобраза. Она более эффективна.
III
Геодезический ход, отмеченный саксауловыми ветками, то взбирался на гребень, то сбегал в низины. Кое-где из-за желтых барханных цепей выглядывали серебристые верхушки сюзенов. Маленькие форпосты жизни были разбросаны по всему массиву подвижных песков. Но вот острые гребни вершин стали сглаживаться, холмы словно осели, сделались ниже, приземистее. Вытянутые овальные понижения между цепями округлились, стали похожими на замкнутые котловины.