Облака и звезды
Шрифт:
Начались пустынные будни.
…Первым в отряде просыпается повар Илюша Чараев. Накануне он завел будильник. Третий час утра. Скоро рассвет, а пока восток темен и мглист. Ветер утих с полуночи. Поспать бы… Но время не ждет. Илюша разжигает плиту, чистит картошку.
Через час завтрак готов. На востоке слабо проступает светлая полоса. Она становится зеленоватой, розовой, малиновой. Чараев подходит к обломку рельса, висящему возле кухни, ударяет по нему топориком:
— Подъем!
Лагерь оживает. Из палаток, потягиваясь, выходят люди. Начинается умывание возле челеков.
Через полчаса
— Басар, готов? — Курбатов надевает через плечо полевую сумку. — По коням!
Мы садимся в машину. Трубит сигнал, прощально машет кепкой повар — он на весь день остается один в лагере.
— Илюша, гороховый суп свари! — кричит из кузова Костя.
Все светлое время мы проводим в песках. Дорог каждый погожий день — осень не за горами. С ней придут циклоны, задуют сильные ветры. Поэтому решено «жать на всю железку» — работать без выходных. Выходной день — ветреный день, но пока что в песках тихо, солнечно, жарко.
Дни неотличимо похожи — они совпадают в часах, кажется, даже в минутах. Ровно в шесть мы с Калугиным подходим к пикету геодезического хода, где зашабашили накануне, когда зашло солнце и стало невозможно отличить эфедру от кандыма.
Я раскрываю, дневник на чистой странице, проставляю номер очередного описания, указываю виды кустарников первого и второго яруса, затем идут травянистые растения. Сообщество, рост, стадия биологического развития — все то же, что вчера, позавчера, третьего дня…
Гербарий однообразен — я беру почти одни и те же растения. Только чтобы подтвердить, описания в дневнике. Редко-редко, попадается что-нибудь неизвестное. Эти растения вечером определяются по «флоре».
Нет, не таким, совсем не таким представлял я себе изыскания в пустыне! Где поиски, находки, новые открытия? Для них нет ни места, ни времени. Прошла всего неделя, а мне показалось, что у колодца Дехча мы живем добрый месяц.
Вечером, Курбатов на пятиминутке вычисляет вчерашнюю выработку: выполнено или нет дневное задание. Площадь определена наперед, словно мы каждый день в песках и всегда светит солнце, всегда дует только несильный, приятный освежающий ветер.
Я спросил начальника:
— А если разразится буря или землетрясение поглотит бугристо-котловинные пески? Туркмения — район землетрясений. Как же мы тогда выполним задание?
Курбатов, улыбнулся.
— В песках землетрясения не страшны. Здесь не город. Да и в городе, если заблаговременно выйти из дома, тоже не страшно. Это только в священном писании земля поглощает грешные города. А нас за что поглощать? Скромные честные труженики.
Он засмеялся. Крупные зубы на дочерна загорелом лице белеют резко, как у негра.
Мы ничего не читаем, редко слушаем радио — многочасовая работа в песках, камералка после поля забирают все силы, все время. Вернувшись в лагерь, мы разбредаемся по своим палаткам. Илюша Чараев разносит «обедо-ужин». Едим, лежа на раскладушках, — от усталости трудно подняться. Отдохнув с полчаса, зажигаем «летучие мыши» и принимаемся за обработку материалов. Я раскладываю по гербарным сеткам собранные растения, Инна Васильевна возится с почвенными образцами, Калугин переносит на планшет закартированные участки. Курбатов с Костей
Проходит час, другой, в палатках гаснут огни, лагерь погружается в сон.
Однообразие пустынного быта сильно угнетало меня. Этак вернешься из Каракумов с пустыми руками, не наберется материала даже для краткой заметки. Зачем было сюда ехать? Останься я в Москве — мог бы кое-что обработать из старых казахстанских или белорусских наблюдений. Где же выход? Если моих товарищей вполне устраивают тусклые «труды и дни» — что же, дело хозяйское. Но я способен на большее.
Я решил работать в двух планах — вести обычные стандартные изыскания и пытливо, как натуралист, исследовать пустыню, искать в ней новое, неизвестное.
С Калугиным мы теперь разговаривали мало. Запас его знаний о пустыне, кажется, был исчерпан. Раз или два он пытался, как в первые дни, просвещать «неофита», объяснял что-то о пустынном рельефе, но я, не дослушав, переводил разговор на другую тему.
Менялись отработанные планшеты, а ландшафт оставался тот же, изредка среди здоровых спокойных песков попадались цепочки невысоких барханов. Они лежали вдали от колодцев и были неопасны. Ложбинки с сюзенами, встречавшиеся здесь, напоминали ту, самую первую ложбинку, у колодца Капланли. Эти ложбинки особенно привлекали меня, — жизнь в них подвергалась постоянным изменениям. Там не было покоя, неколебимой устойчивости. Там всегда шла борьба, всегда ветер и песок подстерегали сюзены и селины, всегда стремились напасть на них, засыпать, заглушить, убить. Но сюзены и селины не думали об опасности, — они зеленели, цвели, плодоносили, давали жизнь потомству; если случалась беда — встречали ее смело, лицом к лицу, боролись, гибли, иногда побеждали.
Каждая встреча с растениями-пионерами была для меня маленьким праздником. Я подолгу задерживался около них, пересчитывал деревья и кустарники, фотографировал. Калугин терпеливо ждал меня, лежа в тени бархана. Я заканчивал обследование, он подымался, и мы шли дальше.
…Это произошло в конце второй недели нашей работы возле колодца Дехча. Накануне начали новый планшет. Как всегда, мы с Калугиным через лупу изучали его сантиметр за сантиметром. Планшет не предвещал ничего особенного. От рамки до рамки тянулись те же «соты» песчаных бугров, они перемежались затемнениями — «кратерами». Так на фотографии всегда выходят округлые котловины между цепями бугров. Впереди — знакомое однообразие.
В шесть утра мы выехали в пески, вышли на геодезический ход. На третьем пикете я, опередив Калугина, собирался перейти в соседнюю котловину. Описывать ее было незачем: новый участок, конечно, повторит предыдущий. По северному склону я сошел на дно котловины и остановился пораженный. Передо мной лежала ни на что не похожая котловина, необычная котловина, странная котловина! Здесь были представлены разные типы песчаного рельефа, разные образцы растительности. Сбоку косо вклинивался высокий серо-желтый бархан, голый, мертвый, без куста, без травинки. Бархан был молодой, наметенный недавно. И здесь же — на другой стороне котловины — располагался бархан старый. Он уже осел, стал ниже, как бы смирнее, покладистее. Острые грани почти сгладились.