Оборванная переписка
Шрифт:
Опять дорожка въ саду меня привела на кладбище, къ нашимъ могиламъ. Видно, что Власьевна позаботилась о нихъ: плиты расчищены, скамейка починена, кругомъ насажены анютины глазки и маргаритки. Цвты на могилахъ производятъ всегда впечатлніе примиряющее и радующее. Могила сестры Лели разлзлась и дернъ на ней разъхался. Власьевна засадила ее густо цвтами, и она точно ожила. Я сорвалъ пучекъ анютиныхъ глазокъ и задумался и опять мн вспомнился мой любимый поэтъ:
…..«Живи Покуда кровь играетъ въ жилахъ, А станешь стариться, нарви Цвтовъ, растущихъ на могилахъ, ИОбновить сердце? Возможно-ли это?
Я слъ около моихъ покойниковъ, одинокій, еще боле одинокій, чмъ тогда, зимой, когда написалъ вамъ и вы мн отвтили полунасмшкой надъ моимъ затишьемъ. И только теперь мн стало ясно, какъ я былъ тогда тоже захваченъ ложью… Да, ложью, своей собственной ложью; вдь я въ Петербург тоже все время лгалъ, лгалъ словами, поступками, всей своей жизнью лгалъ. А какъ я лгалъ постоянно на вашихъ глазахъ: подавалъ руку вашему мужу, котораго не уважалъ, говорилъ совсмъ не то и не такъ, какъ хотлъ, какъ долженъ былъ говорить… А какъ терплъ ложь! И все это я сразу почувствовалъ посл вашего письма здсь, среди могилъ. Он не лгутъ. Вы скажете: «он молчатъ». Да, но въэтомъ молчаніи великая тайна и правда. И он обязываютъ не лгать. Я помню, вы пріхали съ похоронъ какой-то молодой двушки и были поражены, что въ первый разъ увидали ея отца. Вы знали его давно, но знали сановника съ очень опредленной манерой говорить, шутить и всегда сохранять извстный тонъ старшаго къ младшимъ.
Тутъ вы увидали въ первый разъ, какъ онъ плакалъ, жалобно всхлипывая, какъ ребенокъ.
Я помню, какъ вы тогда говорили:
— Я въ первый разъ увидала его безъ маски…
Здсь, среди могилъ, тоже не до масокъ. Всякое притворство кажется тутъ жалкимъ и мелкимъ… Всякая ложь здсь кажется преступной…
Что ваши дти? Здоровы-ли? Вы совсмъ умолкли о нихъ.
XXXVII
Петербургъ, 20 мая
Разспросы о дтяхъ — врный признакъ, что любви нтъ. Влюбленный человкъ ненавидитъ дтей мужа.
Но я не хочу говорить въ этомъ тон. Вдь я искренно желала, чтобы вы разлюбили меня. И добилась этого. Мн только страшно: неужели я потеряла и друга? Неужели? Вы знаете, какъ я одинока и какъ дорожу вашей дружбой… И вы не отнимете ее отъ меня…
Мужъ вернулся изъ-за границы три недли тому назадъ, но мысли его тамъ, у постели его больной. Онъ мрачный, грустный и чужой… И это невыносимо-тяжко.
Мы перехали на дачу, но я каждый день зжу въ городъ для моей школы. Я ршила устроить при ней общежитіе, а это надо организовать лтомъ, работы предстоитъ много, работы маленькой, невидной, но очень утомительной и суетливой… Опять некогда задумываться, некогда заглядывать въ ту черную пропасть, которая ждетъ всхъ насъ.
Вашъ вопросъ о моихъ ребятишкахъ вызвалъ у меня шутку, но я все-таки съ удовольствіемъ отвчу вамъ, что и Вася, и Вова очень поправились посл кори, только Вова сталъ еще своенравне прежняго: говоритъ «хочу и буду!» и не признаетъ никого, кром меня. Вася — молодецъ, здоровый, бойкій мальчишка, велосипедистъ и страстный игрокъ въ lawntennis. Онъ цлые дни проводитъ на кругу «дтскихъ развлеченій», и я почти не вижу его. Докторъ говоритъ, что вс эти игры укрпляютъ и развиваютъ физически, и я довольна. Только были бы здоровы, — вотъ пока мое единственное желаніе относительно дтей.
Но почему вы вдругъ спросили о нихъ?
В. Ч.
P. S. А что Егорушка? Какъ поправился посл тифа?
XXXVIII
Турьи Горы, 27 мая
Дорогая Варвара Львовна!
Я спросилъ о дтяхъ потому, что не могу отдлить васъ отъ нихъ. Мн хотлось знать все о васъ, — естественно, что и вспомнилъ и о Вас, и о Вов. Я не знаю, отчего это удивило васъ? Неужели
Мой бдный Егорушка плохо поправился. У него сдлалось осложненіе, и онъ до сихъ поръ не совсмъ окрпъ.
Худъ онъ и блденъ такъ, что больно и страшно смотрть. Мы съ Власьевной питаемъ его всми средствами, она ухаживаетъ за нимъ, какъ за своимъ ребенкомъ, и я не хочу и думать, что мы не выходимъ его. Я оставилъ его въ дом, въ моихъ комнатахъ, а самъ окончательно поседился въ половин бабушки. Кругомъ все то, къ чему я привыкъ съ дтства: пузатые шифоньеры краснаго дерева, низкія кресла съ корытообразными спинками, старинные портреты съ громадными глазами и маленькими ртами… Мн очень хорошо работается за высокимъ бюро краснаго дерева съ точеной ршеточкой кругомъ верхней доски. Здсь я еще дальше отъ всего міра, чмъ тамъ, въ кабинет отца, здсь — кажется, я могу совершенно уйдти отъ всякой суеты и толчеи; здсь я понялъ тхъ схимниковъ и отшельниковъ, которые находили смыслъ жизни въ тиши и одиночеств. Но вчера…
Вотъ что было вчера. Я открылъ покатую крышку бюро, чтобы положить туда написанные мною листы, и увидалъ, что весь ящикъ заполненъ какими-то записками и письмами. Он брошены туда грудой, спшно, какъ никому не нужныя, не дорогія. Мн хотлось хоть немного привести ихъ въ порядокъ и я увидалъ, что это листки какихъ-то расшитыхъ тетрадей, отдльныя замтки и случайныя записи… Почеркъ бабушки… Я смутился и захлопнулъ крышку, но одна «замтка», какъ написано на верху листа, — запала мн въ грлову.
«Жизнь для жизни намъ дана» онъ говоритъ. А посмотрть въ окно: дерева стоятъ безъ листьевъ, словно вкопаныя, холодная земля покрыта мертвою листвою и ждетъ чего-то. Чего? Скучно!..»
Нтъ ни числа, ни года, но, судя по желтому цвту бумаги и блдности чернилъ, это написано очень давно… И почеркъ твердый и ясный, какого я уже не помню у бабушки.
Я взглянулъ надъ собой. Надъ самымъ бюро виситъ тотъ портретъ, о которомъ я какъ-то писалъ, что онъ нароминаетъ мн васъ. Тоненькая женщина лтъ восемнадцати, очень декольтированная, съ поясомъ подъ пышной блой грудью, съ блестящими черными волосами, зачесанными на уши и собранными на макушк въ вид петли, смотрла на меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то… Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрть долго — точно чуть-чуть улыбается. Я смотрлъ и не могъ оторваться… И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и… дождалась… Очевидно, и ее мучило вчное: «жизнь, зачмъ ты мн дана»? Я смотрлъ на ея гладкій блый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мн пришло въ голову: «Зналъ ли кто-нибудь, что кипло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?» Наврное, и она не всегда была правдива… Я смотрлъ на ея глаза и почему-то мн читалась въ нихъ ложь…
И я вспомнилъ бабушку — такою, какой я зналъ ее: маленькой старушкой, въ бломъ чепц на желтовато-сдыхъ волосахъ; мягкій носъ нависъ надъ губами, сморщенными и синеватыми; тусклые глаза въ морщинистыхъ вкахъ смотрятъ устало и скорбно.
Что общаго между этой красавицей и сгорбленнымъ существомъ, ворчащимъ и озабоченнымъ всякими житейскими заботами? Она до самого конца дней своихъ была очень бодра и постоянно волновалась… Ея дрожащій голосъ хриплъ то въ двичьей, то на крыльц, куда она призывала на расправу провинившихся, то у себя въ комнат. Мы — маленькіе — привыкли къ ея «разносамъ», и намъ казалось, что иначе и нельзя. Это — бабушка. Она должна волноваться, если опоздали посолить огурцы и они «пожолкли», какъ она говорила, должна руководить рубкой капусты и кричать на насъ, если мы таскаемъ «кочерыжки», должна быть недовольной всми, а насъ, дтей, баловать и кормить какими-то смоквами и домашними пастилами. На то она бабушка. И мн, кажется, никогда не приходило въ голову, что у нея могла быть иная жизнь, что ее могли волновать иныя чувства.