Одна душа, много воплощений
Шрифт:
— В вашем брате?
— Я видимо забыл упомянуть о нем. Бен — важная птица в Милуоки. Его жизнь бьет ключом: деньги, друзья, влиятельные персоны. Стоило республиканцам поддразнить его словечком «конгрессмен», как у него слюни текут, словно у голодного пса.
— Как он отреагировал, узнав, что его брат — гей?
Брюс пожал плечами.
— Прощай, Вашингтон. Он заезжал около года назад и даже просил меня изменить мое имя. Я послал его к черту. «Было бы лучше, если бы ты на некоторое время исчез, — настаивал он. — Хотя бы никому не говори, что ты — мой брат». Это задело меня.
Если это был один из его приступов ярости, то он вполне оправдан. Я так ему и сказал.
— Да, но когда я думаю об отношении Бена ко мне, я так же взрываюсь, как когда злюсь на Фрэнка, — где бы я ни был и с кем бы я ни был. Бен — просто тупой и жадный делец, любящий славу и деньги. Мне жаль его, и это смешно, что я хочу его убить. Я — лучший, а лучшие не держат в себе злобы.
Его приступы ярости казались такими неистовыми, что вряд ли могли объясняться исключительно обстоятельствами его жизни. И хотя, учитывая диагноз «СПИД» его тревога была естественной, я подумал, вдруг эта тревога преследует его всю жизнь.
— Да, — признался он. Когда я спросил его об этом. — Даже в школе, когда я имел все для полного счастья — хорошая успеваемость, любящие родители, и многое другое — я всегда испытывал тот же самый ужас. Теперь, когда у меня есть реальные основания бояться, страх усилился, но не намного.
— Возможно, он уходит корнями в то, что произошло с вами в прошлом, — предположил я.
— В мое детство? Нет. Как я уже сказал вам, мое детство было на удивление нормальным.
— Не в детство, но в далекое прошлое.
Он нагнулся ко мне.
— Поясните.
Я всё объяснил Брюсу, и он согласился на регрессивный гипноз. Хотя я думал, что Брюс, не желая становиться еще более уязвимым, начнет сопротивляться гипнозу, он вошел в более глубокое состояние, чем многие другие мои пациенты. Его воспоминания были очень живыми и яркими.
«Я в древнем Египте. Египтом правит великий Фараон, реализующий свои честолюбивые стремления в строительстве храмов и дворцов, которые прославляли бы его могущество и величие. Там уже строили храмы, но не настолько грандиозные. Я — инженер, и Фараон избирает меня для работы над двумя проектами: создание святилища и возведение соединительных колоннад.
Я лично встречался с самим Фараоном, и он описывал мне свои планы. Разумеется, быть избранным — великая честь, и если у меня все получится, то любые мои просьбы будут выполняться до конца моей жизни. Когда я сказал ему, что мне потребуются пять сотен рабов, он предложил мне тысячу. Там не считались ни с какими затратами: никто не жалел человеческие жизни для осуществления великой цели. Эти здания предназначались для служения верховному божеству и должны были отражать его величие.
Все же Фараон строго приказал, чтобы само святилище было готово через семь лет, а колоннады — через три года после окончания строительства святилища. Использовался самый лучший мрамор. Доставлялись самые крепкие камни. Мы должны были сделать так, чтобы этот храм прославил Фараона на века.
Трудная
Было еще одно препятствие — двоюродный брат Фараона, эгоист и лицемер, который, не имея ни таланта, ни вкуса, любил совать свой нос во все дела. Он был надсмотрщиком на этом строительстве. Я, так же как и все остальные архитекторы и инженеры, должен был ему подчиняться. Его слово — слово Фараона и, стало быть, закон. Я боялся его. Он мог загубить все дело».
Брюс даже побледнел, когда вспомнил этого надсмотрщика. Этот человек продолжал напрягать его даже в спокойной обстановке моего кабинета. Я был поражен формальностью языка Брюса, очень отличавшегося от разговорной речи, которую он обычно использовал. Когда я позднее спросил его, был ли он когда-нибудь в Египте, он заверил меня в том, что никогда не был. Путешествия и посещение исторических мест не входили в его интересы.
Я новел его по этой прошлой жизни, чтобы увидеть, что было дальше.
«Мои беспокойства подтвердились, — продолжил Брюс. — Он везде сует свой нос. Кажется, я ему особенно не нравлюсь. Как бы я ни скрывал свое отвращение к нему, думаю, он все равно его чувствует. Почти весь день он крутится возле меня со своими нелепыми предложениями, отменяет мои указания, жалуется, что мы с товарищами медленно работаем, хотя именно он сам не дает продвигаться делу. Учитывая установленные Фараоном ограниченные сроки, это увеличивало во мне напряжение до такой степени, что порой я был готов взорваться. Каждый день мне приходилось бороться с самим собой за то, чтобы вопреки всем его неисполнимым требованиям и язвительным насмешкам сохранять спокойствие.
Примерно через год после начала работы этот мерзавец настаивает на том, чтобы святилище сделали не в этом храме, а в другом. Когда я напоминаю ему, что это полностью противоречит распоряжениям Фараона, он обзывает меня дураком в присутствии коллег и собирается уходить.
И тут происходит то, чего я так боялся: я взрываюсь и говорю ему, что он сам дурак и безмозглый болван. ‘Давайте обратимся с этим вопросом к Фараону, — предлагаю я. — Пусть он решает, кому быть главным авторитетом’.
На мое предложение кузен Фараона отвечает самым худшим образом: вместо того чтобы пойти со мной во дворец, он подговаривает другого инженера, моего соперника, чтобы тот подложил яд в вино, которое я пью за обедом. У меня сразу начинается рвота и невыносимая боль в животе. Меня укладывают в постель. В ту ночь в мою палатку проникает один из стражников и вонзает мне нож в живот. И я умираю. Последнее, что я вижу — это как возле моей палатки стоит фараонов кузен и смеется.
Я возвращаю его в настоящее и вижу, как он потрясен.