Одна маленькая ошибка

Смит Дэнди

Мне нравились его взъерошенные золотые кудри и резкая линия челюсти.

Мне нравилась его предсказуемая непредсказуемость.

Но мне не хватало смелости сказать ему об этом. Хотя бы кому-нибудь об этом сказать.

– Становится зябко, – заметил Джек, стаскивая куртку и укутывая меня. Все еще хранившая его тепло, она была основательно широка мне в плечах. И пахла Джеком. Она обернулась вокруг меня, будто ласково обнимая. И мне захотелось поцеловать его прямо здесь, на подоконнике, между землей и небом, полным звезд.

Глаза у Джека сверкнули –

он понял, о чем я думаю.

И улыбнулся. А потом наклонился и поцеловал меня.

Я утонула в этих ощущениях – как его губы касаются моих, как его теплое тело прижимается ко мне. Я осторожно отвечала, пытаясь не задеть ранку у него на губе. Джек застонал; ему явно было этого мало. Он целовал меня все жарче, пока у меня не закружилась голова, и единственное, что еще удерживало меня в сознании, – это его руки, обхватившие меня за талию, скользнувшие под майку, оглаживая спину. Его пальцы коснулись застежки моего лифчика.

Мы были беззаботны и не ведали сомнений.

Мы были молоды и жаждали ощущений.

Мы задыхались, не помня себя от страсти.

– Какого черта вы творите?

Мы отшатнулись друг от друга. Джек успел поймать меня, не дав свалиться с подоконника. Джеффри стоял у нас за спиной с перекошенным от отвращения лицом. Джек развернулся и слез с подоконника.

– Я тебе что говорил? – рявкнул Джеффри. От злости его филадельфийский акцент зазвучал резче.

Джек пожал плечами.

И тогда Джеффри набросился на него, схватил за горло и впечатал в стену с такой силой, что дом содрогнулся.

– Я тебе что говорил? – прорычал Джеффри, глядя сыну прямо в глаза. Тот послушно замер, не дергаясь, как утомившаяся модель под напором очередной толпы журналистов. Но я видела, как у него дрожат руки.

– Я что тебе говорил, мать твою?

Сердце у меня так колотилось, что, казалось, вот-вот проломит ребра.

– Ты меня слышишь, парень?

Мне отчаянно хотелось убраться отсюда как можно дальше, но даже если бы я не примерзла от страха к месту, я бы все равно не смогла бросить Джека одного.

– Слышу.

– Отброс проклятый. – Джеффри сплюнул, отпуская сына. Несколько секунд они смотрели друг на друга, тяжело дыша.

– Ей пора домой, – заявил Джеффри. Джек дернулся в мою сторону, но отец оттолкнул его.

Мистер Вествуд отвез меня домой сам, и всю дорогу мы молчали.

Мы с Джеком никогда не говорили про тот поцелуй. Словно это произошло во сне или в каком-нибудь кино, а на самом деле ничего не было. Я подумала, что, возможно, страх перед отцом перевесил в душе Джека страсть ко мне. Не желая сеять вражду между нашими семьями, я не стала рассказывать родителям о том эпизоде. А стоило бы – потому что через несколько дней после этой ссоры Джеффри покончил с собой. Может, если бы я тогда не смолчала, кто-нибудь задумался бы о его психическом состоянии.

И только спустя годы, намешав текилу с водкой, я рассказала Аде про тот поцелуй и реакцию Джеффри. А на следующее утро она стала расспрашивать подробнее, но мне

было слишком стыдно сознаваться, что я недостаточно хороша для Джека, и слишком совестно, что я помалкивала про вспышки гнева Джеффри, пока тот был жив, поэтому я сделала вид, будто не помню, о чем мы вчера говорили.

Теперь же, когда я знаю про комнату в подвале, стыд и вина уступают место злости, стоит представить маленького, испуганного Джека, целыми днями сидящего в замкнутом пространстве без окон. Моя ненависть к Джеффри приобретает уродливую форму; я даже начинаю радоваться, что пуля пробила его башку, как арбуз. Что он остался гнить на жаре в августе. Что он умер в полном одиночестве.

Свернувшись калачиком на диване и закутавшись в плед – погода в первую неделю сентября выдалась непривычно холодной, – я смотрю новости, чтобы отвлечься. И вздрагиваю, увидев собственных родителей, стоящих за деревянной кафедрой, утыканной множеством микрофонов. На стенде справа от них – гигантская распечатка моей фотографии, все той же, с репетиционного ужина. Папа в тщательно отглаженной одежде, весь причесанный и прилизанный, как на моем выпускном, разве что теперь у него тени под глазами. На маме канареечно-желтое платье, а губы накрашены бледно-розовой помадой. Как будто она собирается устроить пикник в парке.

Мерцают вспышки камер. У мамы стеклянный взгляд, и я представляю, как у нее пляшут «зайчики» перед глазами. Дышать становится трудно, сердце словно упирается в ребра в тревожном ожидании родительской речи.

Мама откашливается и начинает:

– Спасибо всем, кто пришел сюда сегодня.

Первый раз за долгие недели я слышу ее голос – и чувствую себя так, словно хлебнула горячего сладкого чая. Мама замолкает на секунду, сверяясь с бумагами в руке, и я замечаю, какая она бледная. И уставшая.

– Наша дочь Элоди – очень умная и добрая девушка, красивая, интеллигентная. Она пропала три недели назад, и мы очень хотим, чтобы она вернулась. Нам ее чудовищно не хватает. – Мама берет со стойки стакан воды и делает глоток в полной тишине – репортеры терпеливо ждут продолжения. Собравшись с духом, мама обращает взгляд прямо в камеру: – Элоди, дорогая, если ты сейчас меня видишь, если ты меня слышишь – возвращайся домой. Возвращайся домой. Мы просто… – Она осекается, руки, сжимающие бумаги, начинают дрожать.

Снова сверкают вспышки, наперебой щелкают затворы. Глядя, как мама сдерживает слезы, я понимаю, что и сама вот-вот заплачу.

– Мы просто хотим увидеть тебя. Мы… – Не сумев закончить, мама все-таки начинает плакать. В кадр заходит Ада, и мама утыкается ей в плечо, а папа наклоняется к микрофону, слишком близко:

– Я обращаюсь к тому, кто вломился в дом моей дочери и вытащил ее прямо из собственной постели: отпусти ее. Мы хотим, чтобы Элоди вернулась домой. – Он с трудом сдерживает ярость. Камера переходит на крупный план. Папа явно пил – это заметно по опухшим векам и покрасневшим глазам. – Если я найду тебя, то, богом клянусь, я…