Однажды в Манчинге

Зима Ольга

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

Так же раньше звенела капель, еще в старом, отчем доме, том, где они жили всей семьей. И волки тогда не выли столь жутко.

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

А может, во всем виновата просто старость. Весна, сыростью тянет из леса. Сыростью и тленом. Теперь все отдает тленом.

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

Ветки скребли все настойчивее, словно стучал кто. Алистер еще раз присмотрелся к просвету окна и прислушался: острые коготки веток продолжали свой монотонный ритм. Глупое ощущение не проходило,

мысли о ждущих справедливости душах и бабкины сказки смазывались.

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

Стук нервировал, казалось, что Алистер лежит не в собственной спальне, а дремлет за столом, когда кто-то излишне назойливый ясно и различимо…

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

Да! Долбится в дверь подобно дятлу! Страшно хотелось спать, но холод и стук делали это невозможным, Алистер сердился все больше, злость на глупый непрекращающийся стук росла и росла. Если уметь говорить с силами ночи, их можно обуздать. А можно добиться обратного, и Алистер смолчал.

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

На этот раз звук читался злорадным, судья не выдержал и вызвал просителя на ковер, чтобы отыграться, занимаясь решением столь судьбоносного вопроса, чтобы следовало будить его посреди ночи.

Тук. Ту-ук. Тук-тук-тук.

Как в суде — докучливые посетители.

— Войдите уже, раз так нужно! — не удержался Алистер. — Нет от вас покою ни днем, ни ночью!

Тук. Ту-ук… в шуме ветра послышалось даже спасибо, что явно говорило о его, Алистера, нездоровье.

Шуршание стихло, накатило облегчение, под тремя одеялами стало уютнее, и Алистер потянулся за горячим, неразбавленным вином, которое дожидалось своего часа в толстой кружке, прекрасно хранящей тепло.

Мысли были добрыми, прокатывались вместе с согревающим напитком по венам, соединяли прошлое с будущим простыми мыслями. Бессмертные ши? Ждущие души? Бабкины сказки!

Что-то скребнуло в углу, должно быть, мышь. Странно, что настолько нахальная, тоже, видно, просить пришла. А нерадивого слугу все одно надо будет уволить! И завести кота. А лучше — трех! Ещё бабка говорила… Хотя, к её бредням эту самую бабку. А коты просто хорошо ловят мышей. И ничего в таких домах не пропадает, а что видят невидимое, так это никто не смог доказать достоверно, помнится, был в начале его судейской работы случай…

Один известный и уважаемый человек, бывший до того случая старостой, утверждал, что видел своими глазами превращение человека в волка, и если бы не кот, не удалось бы ему отпугнуть оборотня от своего дома. Правда, кот не смог отпугнуть от его дома одного препротивнейшего менестреля, исполнившего песнь поношения с выдумкой и огоньком. Сам Алистер прибыл разбираться, что в той песне правда, а что — нет, однако нашел бывшего старосту в бегах и доказывать почти ничего не пришлось. Разве что твердил все про кота, оборотня и даже в острог своего кота потащил! Все боялся! И кого? Оборотня? Глупости!

А менестреля тогда изловили и даже казнили, хотя отчеты

исполнителей расходились касательно того, что именно произошло на лобном месте, разбираться ещё и в этом Алистер не стал. А про доклады запомнил, потому как подавал их стражник, чуть не светившийся от счастья, раскосые серые глаза сияли, а известие о смерти менестреля отчего-то приводило молодца в восторг. Зачитывал доклады он, по крайней мере, ужасно радостно, важно и с выражением. Алистер услал чудака куда-то в приграничье, надеясь, что его сожрут эти самые волки.

Мышь снова скребнула невпопад. Звук можно было бы перепутать с полушагом, нерешительным, привлекающим внимание через стенку приемной, но шагать тут было некому, и Алистер отбросил подозрения. Был бы шаг близко, звучал бы иначе, а за стенкой может бродить как раз треклятый нерадивый слуга. Вот и пусть бродит. Это его работа! А у судьи работа другая!

Но к чему мысли о работе? Теперь можно спокойно почивать на мягкой перине, представляя, как более молодые, еще не хлебнувшие лиха судьи отправляются в зябкую ночь по дорогам из Манчинга.

А он, Алистер, тут. И дочь, радость отцова, тоже тут. Уж на что умница выросла! Легко говорит на трех языках, и писать умеет, и обучал ее воспитатель с востока, и в женихи ей прочат будущего короля Рагнара, да не услышит этих мыслей недобрый дух, тьфу-тьфу-тьфу! Только бы Уну никто не сглазил, не спугнул удачу, не нарушил ход жизни и течение её, к благости в дому направленное! Жаль, мать не дожила!

Воздух в изголовье дрогнул, тени опять сместились из-за колыхнувшихся занавесок и бледной луны, Алистер ещё успел подумать, что избыток света иногда тоже вреден, когда фитиль зашипел и погас окончательно.

Судья поправил ночной колпак, он потряс фонарь, в котором словно разом пропало все масло, а ведь было более половины, уж это судья проверял всегда сам, не доверяя слугам и не желая спать без света.

Он потянулся, поднялся, с неохотой откидывая меховые одеяла, подул на жаровню, высекая искры… Да так и застыл на месте.

Дочь стоял перед ним, словно живая. И улыбалась. Серебристый свет исходил от нее в темноте ночи.

Алистера прошиб холодный пот.

— Девочка моя, что ты тут делаешь?

Он закашлялся словами. Да нет же, будь дочь в самом деле здесь, она появилась бы не так и не указывала бы ему за спину с таким видом, будто там его ждет что-то забавное и даже милое.

В голове промелькнула мысль, что он незаметно уснул, и тут спины коснулось что-то мягкое — будто плащ, тяжелый и шерстяной, на секунду прикрыл лопатки. Он обернулся, а дочь пропала.

Алистер потряс головой, прогоняя ощущения касаний и разгоняя застывшую в жилах кровь, страшась оборачиваться и не имея возможности этого не делать. На негнущихся ногах он повернулся к кровати, однако вместо знакомой комнаты увидел длинный чудейский стол — и троих просителей, которые ныне сидели как судьи.