Однажды в Манчинге

Зима Ольга

Нет-нет-нет! Все тот же кошмар, который не приходил уже давно. Все те, кто не получил правды, истинной правды! Просители, пришедшие с несправедливостью, имевшие последнюю надежду на правосудие!

Они сидели за длинным судейским столом, смотрели на него и молчали. Старый кожемяка, у которого сын отобрал ремесло; обиженная жена, оказавшаяся рабыней непорядочного супруга; спор за наследство, решенный в сторону того, кто больше дал… Он помнил их — тех, кого продал за немалую цену.

На этом видении дыхание обычно перехватывало, словно его, Алистера уже приговорили

и душили, после чего кошмар заканчивался. Но не сегодня.

Дыхание перехватило так, что стало понятно — это не сон. Потом рука на горле разжалась. Алистер был уверен, что видит руку в черном рукаве, протянувшуюся со спины. Касание показалось раскаленным, настолько нагретой была кожа самозваного палача.

— Как ты живешь со своей совестью? — Низкий голос шептал в самое ухо, дыхание опаляло кожу, по виску сбежала струйка пота. — А как живут они?

Длинный стол не исчезал. Председательствовавшие там обиженные, ждущие справедливости души меняли облик: кожемяка стал старше, лицо покрылось морщинами, глаза выцвели и смотрели обреченно. И на груди кожи не было совсем, как будто кто-то сильный сорвал её единым духом.

— Смотри, Алистер, смотри внимательно, — продолжал говорить ледяной голос. — Его пустил по миру собственный сын, и бывший ремесленник стал побирушкой.

Рыжая молодуха, травившая душу загнанным взглядом, расправила плечи и подняла подбородок. Жизнь не сломала женщину, но что-то появилось на столе напротив неё. Алистер присмотрелся и вздрогнул, чуть было не напоровшись на когти — на заморском блюде лежало разрезанное на дольки, сочащееся кровью, трепещущее алое сердце.

— Красиво, правда? Не хочешь дольку? Ее сердце мертво, Лейла не верит мужчинам.

Третьим сидел обиженный наследник богатого рода, на глазах обращавшийся из молодцеватого юноши в хитроватого купца. Улыбка не сходила с его уст, а из спины, пробив насквозь грудь ровно посередине, торчал лезвием вперед прямой одноручный меч. Кровь скатывалась по лезвию, капала на стол — и стучала о скатерть окровавленными золотыми монетами.

— Фелану повезло больше других, если это можно назвать везением. Он долго приходил в себя от раны, и ничего не получил по наследству. Родня отняла у него не только деньги, но и веру.

Алистер мотнул головой. Его взгляд невольно упал на конец длинного стола, где восседал мальчик, недавно пришедший за справедливостью. Мальчик то и дело утирал сочащуюся из виска кровь и смотрел, смотрел, смотрел ледяными глазами, выворачивая душу наизнанку, как имел обыкновение смотреть его сероглазый отец.

— Он не сопротивлялся. Ты сможешь также принять свою смерть? Сомневаюсь. Ты совершил много ошибок, Алистер, я показал тебе лишь тех, про кого знаю. Но время справедливости приходит ко всем, что бы по этому поводу ни думал главный судья Манчинга.

— Стра-жа-а-а… — начал Алистер и не узнал свой голос в этом дрожащем блеянии.

Зато теперь Алистер очень хорошо узнавал вытянувшиеся из охватывающих горло пальцев когти. Судья замер, боясь пошевелиться, ощущая, как приподнимается и опускается вслед за пульсом под кожей, оказавшийся

поверх артерии черный длинный коготь, проверять остроту которого совсем не хотелось.

— Не советую звать на помощь, — с усмешкой произнес незваный гость, — если не хочешь проредить число своих слуг или укоротить нить своей жизни. Как ты, вершитель истинной правды, живешь во лжи? Не боясь гнева людей, — голову повернули за шею опять к той первой троице, сидящей в начале стола, — и гнева богов? — теперь напротив оказался последний мальчик, Джаред, кажется.

— Да нет, не кажется, бесчестный судья, я понимаю, как хочется тебе забыть имена своих жертв, — вторая рука черного гостя устроилась на затылке, и страшенные когти прихватили край спального колпака. — Мальчика зовут Джаред. Благодаря тебе он лишился родителей.

Нет, это был явно сон, его гость давно мертв, хотя когти ощущались на шее отчетливо. Бывают же похожие на явь сны? Призраки не страшны — страшны живые, и судья набрался сил для ответа:

— Ты знаешь, скольких я спас, сколько дел я решил в нужную пользу? Разве это не перевешивает чашу весов правосудия? Того правосудия, о котором ты так любил говорить?

— Дай-ка подумать… Правосу-у-удия? И как соотносится убийство обреченных с правосудием? Как — попрание истины? Когда это набивание своих карманов стало именоваться правосудием?

Взгляд Алистера возвращался к жуткой троице, восседавшей за столом. Каждый из них выглядел дорого. Возле правого локтя каждого сидящего образовалась кучка золота, которую когда-то он сам, Алистер, получил за содействие или закрытые глаза. Рядом с живыми — почти совсем живыми — людьми кучки золота смотрелись жалко. Волосы рыжей женщины горели ярче, руки кожемяки стоили больше, из пробитой груди купца вытекала бесценная жизнь, но все сводилось к золоту. Полученному золоту. Обошедшемуся кому-то в жизни и судьбы…

Алистер постарался зажмуриться, но не получилось держать глаза закрытыми дольше, чем было нужно, чтобы моргнуть. Тогда он постарался взбунтоваться словами.

— Ты не представляешь, сколько стоит должность главного судьи! У меня не было ни богатого рода, ни покровителя! Я всего добился сам — сам! — имея на руках хворую жену и маленькую дочь! Это ты не задумывался, на что жила твоя семья! — Руки дрогнули, а потом сошлись плотнее. — Я брал всевозможные дела, я избороздил всю страну, я был в отъезде, даже когда умерла моя жена! У меня осталась лишь Уна! — прохрипел Алистер.

— Интересно… — холодно прозвучал голос. — А что Уна скажет, узнав, как ты получил свою должность? Что скажет Уна, узнав, что ты предал старого друга? Что скажет твоя чудесная дочь, когда узнает, что её родной отец не гнушался решать дела через убийства?

Голос за затылком стал вкрадчивым, а стол и сидящие исчезли. Зато появился Мэрвин, окровавленный Мэрвин на груде такого же окровавленного золота.

— Я не знал, что они решатся! Не знал! Клянусь жизнью дочери! — взвизгнул Алистер. Слишком явным холодом повеяло от картины, слишком реальным казался мертвый Мэрвин, слишком тусклым — золото.