Одного поля ягоды

babylonsheep

Сиротский приют Вула больше не был его местом постоянного проживания, ни официальным, ни de facto{?}[(лат.) фактически], ни каким бы то ни было ещё.

Он всё ещё испытывал противоречивые чувства по этому поводу, потому что прекрасно осознавал, что Том Риддл нескольких лет тому назад ликовал бы от такого изменения обстоятельств. Многие ранние годы своей жизни это было одним из его величайших желаний: свобода от оков нищеты и сиротства, отречение от пятна беззакония. Ему больше никогда не придётся проходить через скрипучие кованые ворота в крошечную каморку, где можно дотянуться до противоположных стен вытянутыми руками.

Том

Риддл прошлых лет проводил свои дни, прижав нос к грязному, замазанному краской окну своей комнаты на четвёртом этаже, наблюдая, как автомобили грохочут по лабиринту лондонских улиц. Тот Том мечтал о своём восемнадцатом дне рождения, о безграничной независимости и будущей славе, и яркие образы его Как-Это-Будет были нарисованы за его веками золотым лавром и тирским пурпуром{?}[Краситель, добываемый из моллюсков. В древние времена из-за сложности добычи и редкости пурпурную одежду могли носить лишь высшие представители знати].

Этот Том лишь знал, что он отличался, и называл себя Особенным.

Но Том сегодняшнего был не просто Особенным, он был волшебным. Он не спал в своей приютской комнате на тонком матрасе кованной узкой кровати с двенадцати лет. Он больше не волновался о нищете, ведь в официальном понимании слова (когда необходимо выживать на менее двухсот фунтов стерлингов в год) она больше не относилась к его жизни, когда всё, что он видел в витринах Тоттенхэм-Корт-Роуд{?}[Крупная торговая улица Лондона], могло бы быть его с применением правильного заклинания.

Этот Том мог обрести всё, что захочет, даже если ему неизвестно нужное заклинание, потому что у него была выжившая из ума бабуля, считавшая, что деньги могут купить его покладистость, а много денег — его расположение.

Риддлы.

Лишь упоминание их доводило его крайности.

Однажды у него нашлось время, чтобы поговорить с ними и узнать их, а теперь, когда он был вдали от них до Рождества, он чувствовал себя вправе вынести о них своё суждение.

Его суждение: он ненавидел Риддлов. Ему неважно, кем они были, и что они не были его кровными родителями, и что он никогда не встречался со своим настоящим отцом, и никогда не встретится с охотящейся за богатствами деревенской потаскухой, которая обрекла его на лондонский приют. Даже одной мысли было достаточно. Он ненавидел абстрактную идею самого их существования, и та часть его, которая однажды перестала слушать социалистических агитаторов на углах улиц, ненавидела всё, что они отстаивали.

Его семья…

Эти два слова нестройно звенели в его мыслях всякий раз, когда он о них вспоминал, приходили на ум всякий раз, когда он слышал притягательную артикуляцию их речи в эхе мимолётного разговора или был свидетелем их манер, отражённых в наклоне головы или беззаботном жесте руки какого-то человека на другом конце его факультетского стола.

Он ненавидел их за то, кем они являются, в равной мере и кем не являются. Он презирал вещи, которые они ему давали, потому что их щедрость была неотделима от их эгоизма, и когда они делились с ним своим богатством, это было не столько гарантией независимости, сколько напоминанием о долге.

Он видел, как метафорические части живой смерти отражались в его летних каникулах. Он мимолётно увидел жизнь, на которую он мог претендовать по праву имени и рождения, преподнесённую на серебряном блюде… Но её поглощение было медленной

и неторопливой смертью достоинства, скормленной по серебряной ложечке.

Буквальные стороны живой смерти, однако, вполне отражались в однообразном лете акромантула.

В последний день перед каникулами Том наложил Империо на паука, прежде чем заставить его принять напиток из миски. Когда он замер, он запихнул его в сундук и закрепил крышку несколькими запирающими и заклинаниями против взлома. Когда он закончил со своими обязанностями старосты после приветственного пира, собрав целую коробку объедков в свой портфель, он направился прямиком в заброшенный класс в глубине подземелий, и его палочка уже двигалась, чтобы отпереть дверь и зажечь бра.

Крышка сундука со скрипом открылась, а внутри целым и невредимым угнездился акромантул.

Тому потребовалось время, чтобы оценить это зрелище. Его напиток живой смерти — по стандартам учебника Ж.А.Б.А., идеального цвета, блеска и вязкости, согласно описанию Борадже, — сработал, как ожидалось. Акромантула не нашли, он по-прежнему оставался молодым, не повзрослев за десять недель летних каникул. Его конечности были податливыми, а суставы разгибались, когда он тыкал в них кончиком палочки. Если бы зелье не сработало, и паук умер, запертым в сундуке, его конечности бы были жёсткими, скрученными под грудиной в rigor mortis.{?}[(лат.) трупное окоченение]

Антидоту понадобилось двадцать минут, чтобы подействовать, и, пока он ждал, Том увеличил сундук и укрепил слой запирающих заклинаний. Если бы он зачаровал сундук, с вечными чарами не нужно было бы постоянно проверять заклинания. Но зачаровывание было магической дисциплиной, которую Том никогда не считал стоящей усилий из-за производимого эффекта: лучше он выучит несколько Жалящих сглазов, чтобы держать паука в узде, чем создаст неразрушимый контейнер. К тому же, когда объект зачарован, Том бы больше не мог менять размер сундука без дестабилизации работы рун и необходимости зачаровывать его заново.

Зачаровывание было личным интересом Гермионы, как он заметил за лето. У неё было достаточно терпения, чтобы ей нравилось то, что он бы считал повинностью, трудоёмкой задачей, которая бы потребовала от него сверки с многочисленными справочными таблицами, разбросанными по полудюжине учебников, чтобы определить наиболее «резонансные» места для вырезания рун с учётом согласования времён года и природных свойств древесины сундука. Гермиона провела несколько дней в раздумьях над тем, как зачаровать топливный бак своего семейного автомобиля, его «закруглённые углы!» портили её расчёты, пока она не открутила несколько панелей и не увидела внутреннюю часть мотора собственными глазами.

Он подшучивал над ней, проверяя её расчёты в нумерологии, пока она корректировала его статьи, но он не понимал этого хобби. Не было рынка для продажи зачарованных магловских автомобилей, потому что большинство волшебников могли аппарировать, и все могли пользоваться летучим порохом. В этом даже не было никакой ценности новизны, потому что многие зажиточные волшебники с деньгами и временем для коллекционирования безделушек презрительно относились к большинству магловской чепухи — за исключением магловского изящного искусства и магловского алкоголя, что достаточно разделялось до принятия Статута, чтобы волшебный мир единодушно это принимал и наслаждался этим.