Одного поля ягоды

babylonsheep

— Великий, великий! — застрекотал он. — Однажды он придёт за мной, я знаю это! И тогда он придёт за Вами!

— Дерипиендо!

Том никогда раньше не накладывал это заклинание на одушевлённое существо. Помимо его целительных применений, он обнаружил, что заклинание Обработки ран могло очищать кожуру на овощах и срезать корочки с хлеба, потому что по некоторым необъяснимым причинам существовали люди, которые считали, что у корочек был отличный, худший вкус в сравнении с остальной буханкой.

У него не было ни малейшего понятия, что случится, когда это заклинание было наложено на что-то, у чего не было кожи, поэтому он не удивился, увидев длинную облезшую полоску экзоскелета, сползающую с одной из лап паука, за чем

последовала тонкая струйка прозрачной голубоватой жидкости.

Лапа обмякла, паук завалился на бок, как корабль в бурном море.

Он быстро наложил парализующее заклинание на паука, и когда он замер, начал пробиваться сквозь его разум, роясь в череде тёмных, мутных образов внутри чулана. За массивом изображений вскоре последовало очень сбивающее с толку чувство поглаживаний от больших рук с волосатыми костяшками, наполняя Тома рвотным позывом. Он оттолкнул эти воспоминания подальше и удвоил свою концентрацию.

Отпечатки памяти у животных были частично физиологичными, поэтому заклинание Забвения, которое лишь устремлялось в разум, никогда не станет для них полностью эффективным. Он не мог стереть ранние воспоминания паука о Хагриде, если только не атаковать мозг физически, к чему у него не было охоты: малейшая ошибка могла ослепить паука, или испортить одну или несколько его лап, или повредить его до такой степени, что он потеряет рассудок — и тогда он будет не лучше обычного паука.

Поэтому, призвав силу своей мысли и крепко сжав палочку в правой руке, он продирался сквозь память паука, отделяя ощущения от ассоциаций от воспоминаний, разбивая связи между визуальным и тактильным, разрывая соединения каждого образа с его сенсорным эхо. Оттуда он продолжил прикреплять образы лица Хагрида и неуклюжих рук к темноте закрытого сундука, громкому захлопыванию крышки и красной вспышке из кончика палочки, боли, выжигающей нервы, и мучительным конвульсиям на холодном каменном полу.

Он разорвал воспоминания паука, отделив сцены от контекста. Затем он вырезал их из их обычного порядка, заглушив сенсорные образы некоторых сцен и усилив в других. Как целлулоид{?}[Киноплёнка] разума, эти воспоминания были так удобно расставлены в хронологическом порядке, разложенные от первой трещины на яйце до настоящего времени. Том знал, откуда начать эту реорганизацию, какие воспоминания использовать, а те, которые он не счёл важными, он оставил отдельными, свободно разбросанными на полу киномонтажной паучьего разума.

Такой уровень организации отличал это разумное существо от простого разума Арахиса или дойных коз Старины Аба.

Том обнаружил, что было гораздо проще разломать воспоминания на куски, чем снова их собрать, бусинка пота скатилась по кромке его волос и впиталась в его воротник. Он делал это раньше, несколько раз, некоторые незначительные изменения воспоминаний, чтобы узнать, что он на это способен, и как на это отреагирует паук, но у него никогда не было причин заходить так далеко, как этим вечером. Он выяснил, что не все воспоминания хорошо сочетались, а те, которые были слишком отличными, имели тенденцию разлетаться, когда он переводил с них своё внимание на другую секцию. Он также увидел, что в умах, особенно таких юных созданий, как это, была некоторая мера естественного сопротивления, и они могли самоисцелиться со временем. Некоторые воспоминания о Хагриде, которые он изменил ранней весной, восстановились за прошедшие месяцы, ведь паук вырос в размерах, а с ним и его интеллект.

Его галстук казался слишком тугим, удушающим, но он не обращал на это внимания и держал руку на палочке, а глаза сфокусированными на глазах паука, пока работа не была завершена, а сундук не был заперт на ночь.

«Великий человек». Какое абсурдное заявление.

Он рассчитывал, что когда к пауку вернётся способность к речи, он никогда больше не скажет подобного.

Когда Том вернулся в покои Слизерина, его голова

пульсировала тупой болью, а давление поднималось в черепе. Был поздний час, и диваны вокруг каминов пустовали, за исключением нескольких старшекурсников, добавляющих последние штрихи к их летней домашней работе. Мальчики с его курса уже собирались идти в постель, их пижамы и ночные сорочки были разложены на кроватях посреди рассыпанных разрозненных носков, дополнительных галстуков и носовых платков с монограммами.

Сундук Тома лежал в конце его кровати, а его соседи по спальне обходили его стороной из-за противокражных сглазов, которые он имел привычку накладывать на все свои вещи. Их избегание также исходило из того, что в этом году его сундук выглядел гораздо презентабельнее. Он был новым, купленным его бабушкой — его пальцы чесались в поисках палочки, когда он думал об их семейных узах, — крепкая конструкция из дерева, обмётанная кожей, с отполированными латунными застёжками и петлями. На нём были его инициалы, выгравированные в кожаной поверхности и покрытые сусальным золотом — показная особенность, которая мало способствовала улучшению общей эстетики, или так думал Том. У всех остальных мальчиков его года багаж был сделан в такой же манере, поэтому было сложно различить владельца каждого сундука, если он не потрудится заранее выучить у каждого имя, среднее имя и фамилию… И Том едва ли видел в этом смысл.

Трэверс поприветствовал его у двери и пробормотал: «Риддл», — а остальные признали его присутствие вежливым кивком, кроме Нотта, который обернулся, чтобы налить себе стакан воды из стоящего на тумбочке кувшина.

Том не обратил внимания на молчаливое пренебрежение и взмахнул палочкой в сторону сундука, раскрыв защёлки и подняв крышку. Без слов он отлевитировал несколько элементов школьной формы из сундука, срезая завязки и бумажные обёртки, в которые портной Томаса Риддла с Сэвиль-Роу{?}[Улица в Мейфэре, одном из самых престижных районов Лондона (граничит с Гайд-парком), славящаяся своими домами моды, где можно шить одежду на заказ] упаковывал свои рубашки. Невербальное заклинание отпарило складки, затем он отправил их в полёт до шкафа, а следом — носки, исподнее и галстуки в нижние ящики своего бюро. Невербальная магия считалась уровнем Ж.А.Б.А., согласно школьным учебникам, но плавность, с которой он левитировал несколько предметов одновременно, и ни один из них не отклонился от курса и не упал на пол, показывала уровень контроля, который квалифицированный взрослый волшебник достигал за годы тренировок.

Забавно, как легко впечатлить остальных обычной бытовой магией, особенно его соседей по спальне, которые и не догадывались, насколько это просто, потому что их матери или слуги убирали за них их комнаты. Не так забавно вспоминать, что он сам был впечатлён, как Дамблдор использовал это заклинание на чайном подносе в первый год — но опять же, когда он анализировал воспоминания прошлого года, ему было неприятно вспоминать, что он сам, одиннадцатилетний, был близоруким мальчиком, далёким от истинного понимания ценности наличия собственного Контраста.

Контраста.

Его Контраста.

Было много вещей, которые он ненавидел об окончании учебного года в Хогвартсе и начале каждого лета, когда его принуждали покинуть волшебный мир и общаться с маглами. Но проведение времени с Гермионой не было одной из них, и этот год был непривычно хорош. Однажды он пригласил её на обед в «Дырявый котёл», а потом она поднялась в комнату, которую он снимал на каникулы. Он показал ей свою коллекцию глянцевых, движущихся журналов с его псевдонимом, упомянутым на обложках, — именем, которое она ему дала, — и они вместе читали статьи в кровати, смеясь над дурацкими вопросами, на которые он отвечал читателям в своей колонке советов. Следующие несколько часов она помогала ему писать ответы поклонницам по почте, и когда она уехала домой, его подушки всё ещё пахли её волосами.