Одного поля ягоды

babylonsheep

Воистину великолепное лето.

Это практически компенсировало раздражение, которое вызывала его «семья».

— Что ж… — начал Розье, застёгивая пуговицы на своей ночной сорочке, — все провели хорошее лето?

— Нет, — пробурчал Трэверс. — Я работал младшим диспетчером каждый день каникул, и сейчас я умотан. Спокойной ночи, парни, — он проскользнул в кровать и плотно задёрнул балдахин.

— У меня новая метла. «Комета-180» с тормозными чарами профессионального уровня, — сказал Лестрейндж. — Мать была счастлива моим С.О.В., так что спасибо за это, Риддл.

—

А ты, Риддл? — спросил Розье. — Ты выглядишь… Бодрее обычного.

Нотт фыркнул со своей кровати возле Тома, но Том бросил на него резкий взгляд, и тот лишь отвернулся и плотно закрыл шторы своего балдахина.

— У меня одиннадцать «превосходно», как все знают, — сказал Том.

Мальчики пробормотали свои поздравления.

— И всё? — допытывался Розье. — Ты всегда получаешь «превосходно», и они никогда не заставляют тебя так улыбаться.

Лицо Тома стало жёстче:

— Я не улыбался.

— Хорошо, — осторожно сказал Розье, глядя на Лестрейнджа, затем Эйвери, и никто не выглядел жаждущим дать комментарий в поддержку или против. Горло Розье пересохло, затем он застенчиво закашлялся. — Конечно, не улыбался.

Остальные мальчики какое-то время молчали, пока Том собирал свою пижаму и шёл в ванную, чтобы помыться и почистить зубы, а когда дверь за ним закрылась, Розье уже поменял тему на анализ текущих позиций команды по квиддичу Слизерина, раз уж теперь Абраксас Малфой избран капитаном.

Том размышлял, действительно ли он улыбался. Не так уж много вещей в его жизни постоянно приподнимали его настроение.

Подтверждение его силы или влияния было одной из них, проявляющееся в почтении, оказываемом ему другими слизеринцами, или в лести в каждом письме от поклонниц. Он открыл абонентский ящик в отделении совиной почты в Косом переулке, потому что не мог допустить, чтобы совы окружили его толпой за завтраком, слоняясь вокруг и оставляя помёт в тарелках с сосисками, пока он не напишет ответ их нетерпеливым владельцам.

Познание сложных частей магии было другим, а ещё лучше, когда другие люди видели подтверждение его умениям.

Следующим было то, что ему было сложно уместить в ту же категорию, что и остальные, потому что это была единолично его связь с Гермионой Грейнджер. Она подтвердила, что он отличался от других, во вторую их встречу: она знала с самого начала, насколько он был Особенным, и в отличие от других людей в его ограниченном круге знакомств в то время, её мнение что-то значило для него.

Если он улыбался, это не было делом ни одного из остальных мальчиков. Особенно если это было по третьей причине, которая была закрытой и личной, а не для непристойных умишек подростков, которые бы это неправильно истолковали во что-то, чем оно не являлось. Они бы запятнали это своими гнусными предположениями — как будто это было равносильно пошлому свиданию в чулане для мётел с троюродной сестрой, пока мама с папой не видели, — а этого Том не мог допустить. Он никогда не был приверженцем религии, и поэтому ему не составило труда обозначить ту особую привязанность, которую разделял, — а также все свои

мысли и чувства по поводу неё — словом «священная».

Да, священная.

Чем больше он об этом думал, тем больше оно подходило.

Давным-давно, когда он жил среди чумазых сирот приюта Вула, он считал свою личность сакральной. Было вполне естественно, что его самое ценное имущество — его магия, его врождённые таланты, его заслуженные похвалы, его особые узы — считались священными.

Всё встало на свои места.

Когда он закончил переодеваться в пижаму и лёг в постель, улыбка всё ещё была там.

В первую субботу учебного года сова уронила письмо в крапмет{?}[Нечто среднее между оладьей и пышкой, сдобная лепёшка с большими дырочками] Тома, размазывая масло по стороне конверта и фиолетовой сургучной печати с эмблемой Хогвартса.

Вытерев руки, Том вскрыл печать своим ножом для масла и высыпал содержимое на стол. Эйвери и Лестрейндж, сидящие по обе стороны от него, замолчали, рассматривая лист пергамента, испещрённого письмом такого же фиолетового цвета, в котором они узнали почерк, оценивающий их эссе. Профессор Дамблдор по какой-то причине предпочитал оставлять замечания к эссе фиолетовым, в то время как остальные учителя использовали красный.

— Ты же не вляпался в неприятности? — спросил Лестрейндж. — Тебе надо, чтобы кто-то сказал, что видел тебя в Общей гостиной прошлым вечером?

Том поднял письмо и просмотрел сообщение Дамблдора:

— Нет необходимости, но я могу принять это предложение в другой раз. Это просто приглашение на чай от заместителя директора.

— Ну, — сказал Лестрейндж, возвращаясь к своим жареным яйцам на гренках, — у тебя с ним больше тем для разговоров, чем у меня. Удачи, Риддл.

До конца дня о письме забыли все, кроме Тома. Вместо того чтобы угрюмо отсчитывать часы, он нашёл книгу и устроился у камина в Общей гостиной. Это была искренняя попытка проявить некоторую сдержанность, но если бы ему не доставало самоконтроля, то он представлял себя нахаживающим круги и преследующим любого ученика, который говорил громче шёпота.

Проникнув в их тайны на третьем курсе и пронюхав их личные мнения, Том не удивился, узнав, что большинство членов Слизерина не питают особой любви к своему профессору трансфигурации. Они уважали его знания и силу, ведь нельзя было не обратить внимания на его академические достижения и множество публикаций, но это была единственная вещь, за которую они могли его уважать. Всё остальное в Альбусе Дамблдоре, его образ на публике, который он являл, было далеко не впечатляющим: бесконечная коллекция расшитых блёстками мантий и причудливые привычки — это одно, а вероломная позиция, которую он принял по отношению к магической нации Британии — совсем другое. Дамблдор был известен открытым признанием поддержки маглов, в то время как сам небрежно относился к поддержке безопасности Волшебной Британии, уклоняясь от всех призывов к действию, которые общественность, газеты и Визенгамот посылали ему на протяжении многих лет.