Одного поля ягоды

babylonsheep

Он находил, что в его собственных областях интереса было больше практической ценности, чем у Гермионы, и это напрямую подтвердилось, когда акромантул начал двигаться в своём сундуке, а его волосатые суставы бились об обшивку в неритмичном хоре приглушённых скрипов.

— Я голоден, — сказало оно. Его голос становился глубже по мере роста, всё ещё оставаясь тонким и свистящим — но теперь в нём было больше резонанса и интересный гулкий тембр, каждое слово, которое оно произносило, выходило из глубины хитинового панциря его экзоскелета.

Империус,

который он наложил перед каникулами, когда принудил паука выпить из миски с зельем, растворился за прошедшие недели. Это было интересно узнать, потому что в руководстве авроров говорилось, что Империус был самым долгоработающим из трёх Непростительных, и ему не требовалось постоянное наблюдение, как для Убивающего проклятия, или удерживание концентрации, как для Круциатуса. Команды наложившего Империус продолжали работать, когда объект покидал поле зрения, но выяснилось, что ему было необходимо постоянное подкрепление для долгосрочной поддержки заклинания.

Том вытащил коробку объедков с пира: ломтики бараньего края, запечённую свинину, кусочки курицы и горсть запечённых чиполат{?}[Разновидность свиных колбасок], всё ещё тёплых и блестящих от жира.

Он призвал миску, из которой обычно кормил паука, почистил пыль своим заклинанием Супер-пара, а затем вывалил туда еду. Он передал её по воздуху пауку, который использовал свои крючковатые когти, чтобы вытащить массивную переднюю часть над истрёпанным сундуком.

Том задумался, принадлежал ли этот сундук Хагриду, и если да, в чём он перевозил свои вещи домой на лето. Сундук на замену, который он трансфигурировал, был сделан наспех, и в итоге он бы обратился обратно в совок через несколько недель или около того. Это, должно быть, удивило олуха, но Том не сожалел об этом: когда он был на третьем курсе, он бы смог вызвать и обратить эту трансфигурацию, не вспотев.

Паук всасывал свою еду, пока Том наблюдал, свободно держа палочку между пальцев.

Какой же тонкой была линия между Зверем и Существом, какой условной и в то же время какой непреложной.

(Если бы Том был немного более слаб умом или склонен к философствованию, он бы размышлял о линии между Человеком и Зверем. Но он был не из тех, кто размышлял об аллегорическом потенциале, поскольку уже знал ответ: Человек не был Зверем. Он был уверен в этом так же, как и в том, что Магия — Сила, и те, у кого она есть, превосходят тех, у кого её нет.)

Он видел русалок из окна своей спальни, срезающих листья с зарослей водорослей, которые заполоняли дно Чёрного озера. Они пели друг другу, расчёсывали друг другу волосы и собирали ракушки без единой заботы о жизнях и проблемах волшебников. Ранними утрами, когда он посещал практические занятия по уходу за магическими существами, он иногда мельком видел кентавров на краю Запретного леса. Они были легче на ногу — или копыта, — чем он ожидал, и оставляли отчётливые следы в снегу вокруг теплиц и хижины лесничего.

Они классифицировались как существа Министерством

магии, и в Отделе регулирования магических популяций было официальное бюро по связи с назначенным волшебным представителем. Волшебники не уважали нечеловеческих существ, даже тех, у кого были человеческие лица и кто говорил на человечьих языках. Но они уважали цивилизацию, по крайней мере, её атрибуты, пришедшие в виде меркантилизма, о чём свидетельствуют различные договоры с гоблинами, о которых так любит разглагольствовать профессор Биннс. Посредникам волшебников чаще поручали обменивать магические безделушки на черенки редких растений и части животных, чем отстаивать законные права нелюдей перед Визенгамотом.

Было забавно — и удобно, — что ничего из этого, каким бы оно уже ни было ограничивающим, не относилось к акромантулам. Они чётко попадали в категорию «звери», и никто не собирался ратовать за их переклассификацию в ближайшем будущем. Возможно, это было из-за отсутствия у них больших пальцев. У всех остальных в категории «существа» были большие пальцы.

Или, возможно, это было из-за щёлкающих жвал длиною в палец, с которых стекал растворяющий плоть яд.

Паук посмотрел на него над миской жидкого мяса:

— Камни были тёплыми до моей спячки, а теперь становятся холодными.

— Да, — сказал Том.

— Как долго я спал?

— Десять недель, плюс-минус несколько дней.

Его волосатые конечности тревожно дёрнулись:

— Хагрид выводил меня наружу два раза, пока я не стал слишком большим для его кармана. Я бы хотел снова увидеть небо.

— Нет, — сказал Том.

— Я буду послушным, — он издал высокое пронзительное шипение, когти царапали каменный пол. — Потом я вернусь в коробку. Просто дайте мне ещё раз увидеть небо.

— Всё равно нет, — повторил Том, подняв палочку. — Если ты закончил есть, залезай обратно в коробку.

Паук дёрнул передними ногами, поднимая свою голову так, что его жвалы оказались на уровне лица Тома, истекая ядом.

— Вы полны страха, — сказал он, сфокусировав на нём свои чёрные глаза. — Я чувствую это. В чём дело? Почему Вы робеете, хозяин?

Том сузил глаза, он нетерпеливо похлопывал палочкой по своему бедру:

— Я не боюсь.

— Я чувствую… — сказал паук, поднимая голос на октаву от рвения, — что Вы отвергаете меня, опасаясь попасться в ловушку более серьёзной угрозы. Это правда, хозяин? Есть ли у хозяина свой собственный хозяин?

— Нет, — ответил Том, он начинал уставать от глупых рассуждений паука. Он думал, что может манипулировать им? — Ужин закончен, пора в кровать.

— Кто это? — небрежно продолжал паук. — Хагрид говорил о человеке, который пригласил его учиться и оплатил его палочку и покров для панциря. Он называл его «Великий человек». А, я чувствую это! Ваша кровь теплеет под Вашей плотью, Вы узнаёте это имя…

— Возможно, — сказал Том, поднимая палочку. — Но Хагрид соврал тебе: он вовсе не великий.