Одного поля ягоды
Шрифт:
Конюшня внутри была жутко знакомой, длинный ряд стойл располагался напротив стены с упряжью и экипировкой, висевшими на колышках, и большого стога сена и горы мешковины у дальней стены, двое вил были воткнуты в стог. Том понял, что он видел те же стропила и сенник на одной из картин возле комнаты отца. Деревянные конструкции на картине были золотыми и светлыми, летней сценой с лошадью (Принцем Селимом), высовывающей голову над створкой денника. В жизни, однако, дерево было посеревшим от старости, а свет, просачивающийся через закрытые для защиты от снега двери, был слабым и тусклым. Стойла тоже пустовали, лишь одна лошадь
Уэлсли, серая лошадь с чёрной гривой, подошла и высунула нос из стойла с приходом Тома, обнюхивая его поднятую руку. Том почувствовал, как жёсткие усы лошади царапают его раскрытую ладонь, и, хотя он внутренне отшатнулся от этого ощущения — за год владения акромантулом он ни разу не прикоснулся к нему голыми руками, — он держал руку неподвижно и направлял морду лошади вниз, пока не смог посмотреть ей в глаза.
Подтверждение пришло примерно через минуту: магловские лошади были довольно унылыми существами.
Глаза коня были так широко расставлены, что было сложно держать его перед собой в фокусе. Для Уэлсли Том пах и выглядел примерно так же, как обычный хозяин, а из-за плохой глубины резкости и отсутствия цветного зрения он не видел причин паниковать или лягать двери и стены своего стойла — его стандартный подход к выражению неодобрения. Или скуки. Или чего-нибудь ещё, правда. Уэлсли, из-за ограниченного мышления, на которое способна лошадь, считал, что было забавно пинать стены денника, потому что это привлекало внимание хозяина и часто приводило к тому, что его переводили в новое стойло поближе к вкусному стогу сена.
Это не сильно отличалось от коз Старины Аба: лошадь была накормлена, напоена, выгуляна и вычищена каждый день. У него не было такого большого взаимодействия со стадом, как у коз в Хогсмиде, которые представляли собой клан дойных самок и одного козла-осеменителя. Остальные лошади в конюшне были самками, а Уэлсли был кастрированным самцом — открытие Томом этой детали заставило его содрогнуться. То, что акромантулы настолько отличались от биологии млекопитающих, было аргументом в их пользу. Боль, которую он чувствовал, так и не была полностью передана чувствам Тома, когда он использовал Круцио, наблюдая за своим разумом. Симпатическая боль была всего лишь эхом, отброшенным во имя научной инициативы.
Посреди его решения поставить одомашненных рабочих чудовищ в самый низ его списка интересных существ образ мышления Уэлсли начал смещаться от норовистой дремоты к внезапной настороженности. Его уши поднялись торчком, и он оторвал свою морду от руки Тома, передние ноги забили по обратной стороне двери денника.
Отдалённый лай отразился эхом от стропил. Уэлсли заржал.
Настороженность, вкус инстинктивной реакции Уэлсли, предвкушение без тени беспокойства или тревоги.
Том оторвался от исследований разума лошади, сморщившись. Когда к нему вернулось его бинокулярное зрение и цвет, вспыхнувший магниевыми факелами перед его глазами, почти захлестнув его приливом ощущений, его глаза тут же различили голубую тень на снегу у двери конюшни, нити коричневых борозд на выцветших деревянных стойках, которые поддерживали крышу, розовую кожу под жёсткой серой шерстью у губ и ноздрей Уэлсли. Он закрыл глаза, прижимая руку — не ту, которая касалась лошади, — к глазам, пока не убедился, что приспособился к
Он едва успел разобраться с собой, когда услышал шух-шух стеблей сена, сметаемых с земли, и стук подкованных копыт по полу.
Пёс, поджарый и длиннолапый, резво бежал из-за угла конюшни, буксуя в рассыпанном сене, стуча когтями. Он попятился от Тома, опустив уши, и низкое рычание вырвалось из его груди.
Том выпрямился и настороженно посмотрел на него, засунув руку в карман пальто в поисках палочки.
Он медленно достал палочку, удерживая взгляд на собаке и подмечая приметы внешности: гладкая белая шерсть с коричневыми подпалинами, тонкий, похожий на хлыст, хвост, крутая спина. На шее пса был кожаный ошейник с позолоченным сварным кольцом. Не бродячая собака, значит, которая так поздно зимой уже бы оголодала и опаршивела. Это был ухоженный питомец.
Стук копыт отвлёк его внимание, когда красивая гнедая лошадь повернула из-за угла, потряхивая головой.
Том заметил мужчину на её спине секунду спустя.
Конечно, это был он: Том Риддл-старший. Его тронутый отец.
Мужчина тоже его заметил, его руки в перчатках тянули поводья лошади, давая сигнал остановиться. Лицо его изменилось от спокойствия к удивлению и, наконец, к жалкому неудовольствию: уголки рта опустились вниз, а нос поднялся вверх, будто его лошадь только что уронила неряшливую кучу фекалий прямо на его начищенные ездовые сапоги.
Лошадь переминалась с ноги на ногу, словно ощущая напряжение в посадке всадника. Её передняя нога царапала землю. Собака подбежала к лошади, не поворачиваясь спиной к Тому, продолжая рычать.
— Что ты здесь делаешь? — отрывисто сказал отец Тома, глядя на него сверху вниз с широкой спины лошади.
— Я живу здесь, — ответил Том, нахмурившись. — Мне не нужна причина, чтобы ходить, где мне хочется.
— Ты живёшь здесь, — сказал другой Том с раздувающимися ноздрями — с разительным сходством с Мэри Риддл. — Но это мой дом.
Пальцы Тома сжались на рукоятке палочки.
— Ч-что это? — спросил другой Том, устремив взгляд на руку Тома. — Нет! Ты не смеешь направлять на меня эту штуку…
Одна из его рук соскользнула с поводьев и упала на бедро, и внезапно Том обнаружил, что смотрит вверх на блестящее дуло револьвера.
Том поднял тисовую палочку. Странное ощущение заполнило его грудь, будто кто-то наложил на него заклинание сужения сосудов: он слышал, как в ушах грохотало его сердцебиение, а мышцы напряглись, как когда он стоял на дуэльном помосте, а Мэррифот отсчитывала от трёх. Он едва мог дышать — он чувствовал, как его зрение сузилось до небольшой точки фокуса: на пистолет, направленный ему в лицо, и мужчину, направляющего его, бледного и побелевшего от чистого взаимного ужаса.
— Ты такой же, как она, — выдохнул мужчина, пот блестел на его лбу. — Я знал это — у меня не было ни единого сомнения. Ты одурачил мать и отца, они отказываются слушать что-то против тебя. Но меня, меня ты не одурачишь — не снова, больше никогда!
— О чём ты говоришь? — огрызнулся Том, делая шаг в сторону и обнаружив, что отцовский револьвер повторяет его движения.
— Ты знаешь, что ты! — прокричал отец Тома, и его колено дёрнулось, заставляя лошадь отступить, оставить расстояние между всадником и Томом Риддлом. — Ты не можешь это спрятать, не от меня!