Одного поля ягоды
Шрифт:
— Конечно, — сказал Нотт. — Ты полностью прощена, если цель оправдывает средства.
— Ты не помогаешь, — многозначительно ответила Гермиона Нотту. Она колебалась, уже занеся палочку для движения. — Когда ты — в смысле, Зелёный Рыцарь — призывал Патронуса в темноте зала суда Министерства, могли ли авроры это почувствовать? Я читала интервью с ними в газете на следующий день, но кто знает, насколько можно верить «Ежедневному пророку» на слово.
— Даже слепой может сказать, когда призван Патронус, — сказал Нотт. — Магия души пронизывает мир за пределами познаний простой смертной плоти.
— А человек без сознания может почувствовать? — спросила Гермиона.
Нотт ущипнул себя за переносицу:
—
— Я лишь пытаюсь удостовериться, что случайно никого не раню. Я стараюсь помочь! — огрызнулась Гермиона. Повернувшись к Трэверсу, она сказала: — Пожалуйста, убедись, что ничто меня не прервёт. Я не смогу разговаривать или услышать что-либо сказанное тобой, пока занята этим. Помни, что мистер Уилкс сказал о доверии своему партнёру — я рассчитываю, что вы все убережёте меня, — затем она посмотрела в пустые, затуманенные глаза аврора и расправила плечи, вспомнив многие прошлые уроки, которые вели её по пути к этому непредвиденному исходу.
Со вспышкой сожаления на поверхность всплыли воспоминания о Роджере Тиндалле… и со вспышкой уверенности.
Распознание языка, принятие решений, слуховая память, визуальная память, краткосрочные и долгосрочные воспоминания. Каждое из свойств соотносилось с узором взмаха палочкой над определённой частью человеческого черепа. Она наколдовала образец, чтобы заменить воспоминания на созданные ею. И она знала, что может сделать это снова.
— Возможно, Вы всё ещё здесь, но не можете ничего сказать, — произнесла она, приглаживая потемневшие от пота волосы аврора. — Знайте, я искренне извиняюсь за это. Империо.
Пока она призывала заклинание, на свободу вырвалось ещё одно воспоминание из заботливо расставленной библиотеки её разума.
— До меня дошли слухи, что министр Гриндевальд наложил заклятие Империус на своих политических оппонентов, тех, конечно, кто был более полезен, и теперь они содержатся под, как он это называет, «домашним арестом»…
— Означает ли, — спросила Гермиона из прошлого, — что один человек может обратить заклятие Империуса, если наложит более сильное взамен? Тогда вы сможете исцелять жертв, попавших под контроль, без необходимости выслеживать первоначального заклинателя… И убивать его, я полагаю. Будет лучше, если никому не придется никого убивать.{?}[гл. 17]
С тех пор Гермиона узнала больше об основах магии и заметила, что в каждом правиле существуют ограниченные исключения. Волшебники, в целом, не были глупцами. Некоторые магические дисциплины существовали, чтобы разрабатывать эти исключения до предела: мастера магического зачаровывания, известные как «разрушители проклятий», которые зарабатывали на жизнь разгромом оберегов древних могил; профессиональные дуэлисты, которые должны были следовать определённому списку заклятий, но им позволяли накладывать их так, как они пожелают. Это были узкие области, ведь среднестатистический волшебник обычно тяготел к новизне, изобретению новых конфигураций
Но пять лет назад Гермиона бы рассмеялась над своими нынешними попытками логически обосновать — так эмпирически, насколько ей под силу, — природу души, и как лучше всего использовать её свойства. Но разве это не магия? В магловском мире существование души — теологическая дискуссия о святом духе, который Бог вдохнул в этот мир. В этом мире душа была обоснована: Гермиона видела её форму, касалась её собственными руками и призывала её к своему присутствию, когда ей требовались её умения.
Том помог ей обрести управление над этим аспектом её магии, войдя в её сознание. Не было никакого мощного заклинания, дающего ему допуск, только сила его воли и её собственное добровольное приглашение, которые позволили ему переделать сознание Гермионы в созданный им образ. Она не была легилиментом, но изучила книги по магии разума и запрещённым проклятиям, предоставленные ей Ноттом и мистером Пацеком.
— Только из академического интереса! — поспешила она объяснить. Похоже, сегодня был день исключений.
Плотная стена зарослей преградила Гермионе путь в разуме аврора. Зелёные ветви, утыканные крючковатыми шипами, шелестели от незаметного ветерка, а ягоды, росшие под зазубренными листьями, пульсировали ядовитым жёлто-зелёным светом. Гермиона сорвала одну из них, и та лопнула в её пальцах, превратившись в вязкую жёлтую слизь, которая прилипла к её коже. Прошипев от отвращения, она вытерла её о плащ, и на чёрной шерсти остался светящийся жёлтый след.
— Эй? — позвала она, озираясь по сторонам. До самого горизонта ничего не было видно, кроме зарослей. — Мистер Доэрти? Квентин Трэверс сказал мне Ваше имя и попросил, чтобы я восстановила Вас, насколько это возможно милосердно. Не могли бы Вы открыть мне проход в зарослях, пожалуйста?
Ответом ей стал лишь шелест листьев. Гермиона другого и не ждала.
Она закатила рукава и вытащила палочку, подготовившись к опустошающему заклинанию:
— Экспекто Патронум!
Серебристая выдра лениво появилась из дымки магии, словно нехотя откликаясь на её призыв. Сначала воздух прорезали её дрожащие белые усики, за ними последовала пара сияющих серебристых глаз, затем голова и плечи, и наконец — всё её извилистое гладкое тело и хвост. Она проплыла круг в воздухе, посмотрела на Гермиону, затем на заросли, и выглядело это так, будто окружающая обстановка её не прельщала.
— Ты должна пройти сквозь них, — сказала она своему Патронусу. — Я не смогу пробраться сама, если только мистер Доэрти меня не пустит, а он не станет этого делать, пока под заклятьем. Но, думаю, души особенные. В отличие от Империуса, который создаёт иллюзорные ощущения, чтобы колебать разум, в душах хранится отражение истинного знания. А в призыве телесного Патронуса есть что-то первобытное, дистиллированная суть магического намерения.
После того как однажды в библиотеке Нотт упомянул теорию душ по Аристотелю, она нашла книгу, чтобы самостоятельно убедиться, был ли он на самом деле хорош в цитировании дословно или всё выдумал, чтобы победить в споре. Если быть до конца честной с собой, Гермиону всё же чуточку раздражала бесстыдная привычка Нотта хвастаться, какой он начитанный, разбрасываться изречениями, будто он посещал классический симпозиум. В его поведении было столько чрезмерной помпезности, просто чудо, что он этого даже не замечал. (Гермиона, которая и в других случаях ценила сухое английское остроумие, не нашла и тени иронии в этой объективной критике Нотта.)