Оливер Твист
Шрифт:
Шумъ улегся, и у него спросили, не иметъ ли онъ что нибудь сказать въ опроверженіе смертнаго приговора. Онъ снова принялъ свою внимательную позу и пристально смотрлъ на спрашивавшаго, пока тотъ говорилъ; но вопросъ пришлось повторить дважды, и только тогда онъ, повидимому, разслышалъ его. Онъ пробормоталъ, что онъ старикъ… старикъ… старикъ… — и перейдя ни шепотъ, снова умолкъ.
Судья надлъ черную шапочку, а подсудимый все стоялъ въ той же поз и съ тмъ же выраженіемъ. Какая то женщина на хорахъ издала восклицаніе, вызванное страшной торжественностью этой минуты; онъ быстро глянулъ вверхъ, словно досадуя на нарушеніе тишины, и съ еще большимъ вниманіемъ нагнулся впередъ. Рчь была торжественна и сильна впечатлніемъ; слова приговора внушали
Его повели черезъ находившуюся подъ залой суда комнату съ каменнымъ поломъ. Тамъ нкоторые узники ждали своей очереди, а другіе бесдовали съ знакомыми, толпившимися за ршеткой, которая выходила на открытый дворъ. Тамъ никого не было, кто пришелъ бы поговорить съ нимъ; но когда онъ проходилъ мимо, то арестанты отхлынули въ сторону, чтобы его лучше могли разглядть люди, прильнувшіе къ желзнымъ брусьямъ. И его осыпали бранными словами, принялись гикать, свистать. Онъ погрозилъ имъ кулакомъ и хотлъ плюнуть въ толпу, но его проводники увлекли его дальше черезъ темный корридоръ, освщавшійся нсколькими тусклыми лампами, внутрь самой тюрьмы.
Здсь его обыскали, чтобы при немъ не оказалось средствъ предупредить приговоръ закона; по совершеніи этого, его повели въ одну изъ камеръ для осужденныхъ и оставили его тамъ одного.
Онъ слъ на каменную скамью, находившуюся противъ двери и служившую въ то же время кроватью. Уставившись въ полъ налитыми кровью глазами, онъ попытался привести въ порядокъ мысли. Спустя нкоторое время, онъ началъ припоминать отдльные отрывки того, что говорилъ судья, — хотя тогда ему казалось, что онъ не въ состояніи ничего разслышать. Отрывочныя слова постепенно становились на надлежащія мста и вызывали въ памяти другія, такъ что наконецъ у него составилась цлая рчь, почти точь въ точь какъ она была произнесена. Къ смертной казни черезъ повшеніе — такъ она заканчивалась. Къ смертной казни черезъ повшеніе.
Темнота сгущалась. Онъ началъ думать о всхъ своихъ знакомыхъ, погибшихъ на эшафот. Иные погибли благодаря ему. Они такъ быстро одинъ за другимъ воскресали въ его памяти, что онъ едва успвалъ ихъ считать. Онъ видлъ, какъ умирали иные изъ нихъ, и насмхался надъ ними, потому что они умирали съ молитвой на устахъ. Съ какимъ скрипучимъ шумомъ открывался подъ ихъ ногами трапъ, и какъ внезапно превращались они изъ сильныхъ и здоровыхъ людей въ болтающуюся кипу платья!
Нкоторые изъ нихъ вдь жили, быть можетъ, въ этой же кель, сидли на этомъ же мст. Какъ темно! Почему не приносятъ свта? Келья была построена много лтъ назадъ. Сотни людей провели здсь свои послдніе часы. Тутъ приходится сидть точно въ склеп, усяннномъ мертвыми тлами, съ мшками на голов, съ петлей, со связанными руками и съ лицами, которыя онъ узнавалъ даже сквозь это ужасное покрывало… Огня, огня!
Наконецъ, когда онъ до крови исколотилъ руки о дверь и о стны, появились два человка. Одинъ принесъ свчу и вставилъ ее въ желзный подсвчникъ, вдланный въ стну, а другой притащилъ съ собою матрасъ, чтобы переночевать на немъ, такъ какъ узнику больше не предстояло оставаться наедин.
Затмъ настала ночь, — темная, угрюмая, безмолвная ночь. Другимъ отрадно слышать бой башенныхъ часовъ — это напоминаетъ о жизни и о грядущемъ дн. Но его это приводило лишь въ отчаяніе. Протяжный звонъ каждаго колокольнаго удара казался ему все тмъ же низкимъ, глухимъ возгласомъ — «смерть». Что для него пользы было отъ суетни и шума веселаго утра, дававшаго о себ знать и здсь? Это былъ тоже похоронный звонъ, но заключавшій въ себ не только напоминаніе, но и насмшку.
День прошелъ. День? Не было дня, онъ промелькнулъ мимо, едва успвъ наступить,
Ночь съ субботы на воскресенье. Ему остается прожить еще только одну ночь. Пока онъ подумалъ объ этомъ, насталъ день — воскресенье.
Только къ вечеру этого послдняго ужаснаго дня мучительное сознаніе безпомощности и отчаяніе съ полной силой охватили его черную душу. Не то что бы онъ до сихъ поръ питалъ какую нибудь опредленную, положительную надежду на помилованіе, но онъ не былъ еще въ состояніи додуматься дальше, чмъ до смутной возможности близкой смерти. Онъ мало говорилъ съ двумя служителями, которые смняли другъ друга, сторожа его, и они, съ своей стороны, не пытались пробудить его вниманіе. Онъ раньше сидлъ на своемъ мст, бодрствуя, но окруженный сновидніями. Теперь же онъ вскакивалъ каждую минуту, задыхаясь и охваченный огнемъ, и бгалъ взадъ и впередъ въ такомъ припадк страха и ярости, что даже сторожа, привыкшіе къ подобнымъ сценамъ, въ ужас отступали отъ него. Онъ сдлался наконецъ такъ страшенъ, терзаемый своей злой совстью, что одному человку не подъ силу было сидть съ нимъ и видть его; поэтому они оба ршили сторожить его вмст.
Онъ прислъ на каменное ложе и сталъ думать о прошломъ. Толпа ранила его камнями во время его ареста и голова его была повязана полотенцемъ. Рыжіе волосы свшивались на его безкровное лицо; изъ его бороды были вырваны клочья, и она свалялась комками; его глаза сверкали страшнымъ свтомъ; его неумытая кожа трескалась отъ сжигавшей его лихорадки. Восемь… девять… десять… Если это не шутка, подстроенная, чтобы напугать его, и часы на самомъ дл бгутъ такъ быстро одинъ за другимъ, то гд будетъ онъ, когда снова наступитъ ихъ чередъ! Одиннадцать! Вотъ ужъ новый ударъ, прежде чмъ усплъ замереть отзвукъ предыдущаго часа. Въ восемь часовъ ему предстоитъ быть плакальщикомъ въ собственномъ погребальномъ шествіи; въ одиннадцать…
Мрачныя стны Ньюгэта, которыя таили столько бдствій и несказаннаго ужаса не только отъ взоровъ, но — очень часто и очень подолгу — и отъ мыслей людей, никогда еще не скрывали такого страшнаго зрлища. Немногочисленные прохожіе, останавливавшіеся на минуту, спрашивая себя, что длаетъ тотъ человкъ, котораго завтра повсятъ, — плохо спали бы въ эту ночь, если бы могли его увидть.
Съ начала сумерекъ и почти до полуночи къ воротамъ подходили люди по-двое, по-трое и спрашивали съ безпокойствомъ, но дана ли отсрочка. Получивъ отрицательный отвтъ, они передавали желанное извстіе тмъ, кто кучками толпились на улиц; они указывали другъ другу дверь, черезъ которую приговореннаго выведутъ, и мсто, гд будетъ воздвигнутъ эшафоть, и нехотя удаляясь прочь, оглядывались, чтобы возсоздать опять въ своемъ воображеніи эту картину. Постепенно они вс разошлись, и въ самой середин ночи улица сдлалась пустынна и погрузилась во мракъ.
Пространство передъ тюрьмой было расчищено и нсколько выкрашенныхъ черной краской прочныхъ рогатокъ были уже поставлены поперекъ улицы, чтобы сдерживать ожидаемую толпу, когда мистеръ Броунлоу и Оливеръ появились у входа и предъявили разршеніе на пропускъ къ узнику, подписанное однимъ изъ шерифовъ. Ихъ немедленно впустили въ ворота.
— И молодой джентльменъ тоже пойдетъ, сэръ? — спросилъ провожавшій ихъ служитель. — Не годится дтямъ смотрть на такія вещи, сэръ.
— Это правда, другъ мой, — отвтилъ мистеръ Броунлоу:- но у меня до этого человка есть дло, тсно связанное съ мальчикомъ, который видлъ его во время полнаго расцвта его мошенничествъ и преступленій. Такъ пусть онъ повидаетъ его и теперь, хотя бы это сопровождалось нкоторымъ мученіемъ и страхомъ.