Омут
Шрифт:
Олег отстёгивает ремень безопасности, не спуская с девицы глаз, и толкает дверь, выходя наружу.
– Жить расхотела?
– рычит, надвигаясь вплотную.
Эмоции продолжают бить ключом. Выходят из берегов. Слепят. Изводят. А она ниже его больше, чем на голову, и смотрит так пришибленно, загнанно, жалко. Хватает его руку холодными подрагивающими пальцами и просит, едва шевеля искусанными губами:
– Пожалуйста! Мне… Мне нужна помощь!
Он наклоняет голову к плечу, окидывая её ещё одним взглядом. На этот раз оценивающим, а не изучающим. И то, что видит, ему нравится. Не Отрадная, конечно. Далеко не она. И стены прихожей нет. Но распущенные волосы, аппетитный
– Как тебя зовут?
– Настя… Меня зовут Настя! Помогите мне! Умоляю! Пожалуйста!
– Запрыгивай в машину, Настя.
84. Алёна
Дышать, стоять прямо и игнорировать бьющееся в панике сердце от смелых касаний отчима, после того как за ним хлопает входная дверь, тяжело, но у неё получается. Гораздо сложнее перестать раз за разом прокручивать слова Олега в мыслях и смотреть Роме в глаза, когда младший братишка, поняв, что она не пошла к нему в комнату, прибегает в прихожую и утягивает её за собой, беззаботно тараторя об игрушках и срочной необходимости пересмотреть их всем вместе. Алёна едва успевает кое-как пригладить волосы и одёрнуть юбку, но парню хватает одного взгляда, чтобы понять, что с ней что-то не то.
– Кроха?
– недобро щурится, осматривая её с ног до головы.
– Тебя Дементоры* пытали?
Он, высокий, широкоплечий, натренированный и сидящий на полу по-турецки в детской спальне в окружении кучи игрушек смотрится забавно и мило, но горький, невесёлый смешок у неё с губ срывается не по этой причине.
– Из тебя словно душу высосали… - взгляд ореховых глаз тяжелеет.
– Отец постарался, да?
Алёна невольно вздрагивает, снова машинально поправляет одежду, заводит волосы за уши, опомнившись, тут же нервозно возвращает их обратно, скрывая за ними бледное лицо, и садится на пол рядом с ним, схватив первую попавшуюся мягкую игрушку, чтобы скрыть дрожь в руках.
– Что на этот раз?
– не отступает сводный брат.
– Что он сказал? Или… - у неё мгновенно холодеет внутри и Отрадная вскидывает на него глаза, напрягаясь всем телом.
– Сделал?
– Ничего!
Отвечает слишком резко и быстро, чтобы звучать естественно. Сглатывает, отрицательно качает головой и повторяет, в этот раз стараясь себя контролировать:
– Ничего. Он ничего не… Я… Всё хорошо, правда.
Попытка звучать спокойно и непринуждённо проваливается с треском. Рома же видит её насквозь и, кажется, начинает заводиться от того, что она так очевидно и неумело ему врёт.
– Я слепой по-твоему, Лён?
– Рома…
– Какого х… - одёргивает сам себя себя и ведёт плечами, расслабляясь, когда Егорик вываливает на пол очередную корзину своего игрушечного богатства и плюхается рядом, прижавшись к его боку.
– Лома, смотли, у меня ещё есть ковбои! И динозавлы! А это мне Лёна подалила, - младший брат кладёт ему в ладони красивую ярко-красную гоночную машинку.
– Клутая, да?
Благодаря Егору, у Отрадной появляется возможность передышки. О том, чтобы окончательно взять себя в руки после случившегося, мечтать пока не приходится, но нужно постараться хотя бы отвлечься и вдоволь насладиться атмосферой, присутствием рядом двух одних из самых любимых людей на всём свете, пока…
…хочешь успеть урвать своё, пока он ещё здесь?
Она встряхивает головой в надежде избавиться от чужого голоса в мыслях и кусает губы от отчаяния, когда терпит поражение, что опять же не остаётся незамеченным сводным братом. Рома, не
– Давай, кроха, не молчи, - безапелляционно приказывает парень.
– Говори. Что происходит?
Шальная мысль рассказать ему обо всём мелькает шаровой молнией. О шрамах своих, об ошибках страшных и непростительных, о связи запретной и неправильной с его отцом. Сказать и освободиться. Открыть рот и…
– Лёна, - Егор хлопает своей ладошкой по её, привлекая внимание, и кивает на солдатика, лежащего в отдалении от него и ближе к ней.
– Дай! Пожалуйста!
…и всё разрушить. Сломать. Лишить его, маленького и абсолютно этого не заслуживающего, семьи и детства. Отобрать у мамы мужа и хотя бы видимость семьи. Заставить Рому ненавидеть не только родителей, но и её саму, потому что простить и относиться к ней как раньше у него не получится.
Я не хочу тебя снова потерять, Ромка.
Я не смогу остаться одна.
Девушка качает отрицательно головой и поджимает губы. Никогда. По своей воли она не расскажет никогда.
– Хочешь, чтобы я сам узнал?
Вместо ответа Алёна молча подаётся вперёд и утыкается лицом ему в плечо. От него пахнет сигаретным дымом, терпким, слегка резковатым, но очень ему подходящим парфюмом и мятной жвачкой. Хочется в который раз за день расплакаться, особенно когда парень прижимает её к себе крепче и по-братски целует в макушку, успокаивая и поддерживая.
Когда-то они сошлись и сроднились на одиночестве. На отчаянной нужде быть для кого-то важными и ценными. На детской и такой сильной потребности любить и ощущать безграничную любовь в ответ. Она - только-только потерявшая отца и так и не смирившаяся с новым маминым браком. Он - потерявший родную мать ещё в младенчестве и с тех пор ненужный никому. Оба ещё подростки. Потерянные, раненые, преданные. Разные внешне и характерами, но роднее некуда травмами, обстоятельствами и равнодушием взрослых. И вроде бы с тех пор прошло достаточно времени, они повзрослели и уже многое ощущалось-воспринималось иначе, а суть не изменилась. Они по-прежнему чудовищно одиноки, травмированы, обижены и потеряны. Как тогда, пять лет назад, пытающиеся заполнить пустоту чем угодно и кем угодно, только бы не остаться вновь один на один с жизнью, со всё тем же безразличием родителей и, самое главное, с собой. По-прежнему разные. По-прежнему… Нет, с ещё большей силой нуждающиеся в семье, поддержке и вере в лучшее в лице друг друга.
– Лёна, ты чего?
– начинает волноваться Егор и обнимает её так крепко, как только у него хватает сил.
– Ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
– поворачивается к старшему брату за помощью.
– Лома…?
– тот, не сказав ни слова, сгребает в охапку и его тоже и мальчик окончательно теряется.
– Лёна, ты думаешь, что Лома снова уедет и поэтому ласстлаиваешься?
И это тоже. Она боится этого наравне со страхом о том, что вся правда вскроется. Боится так, что готова на всё, чтобы ни того, ни другого никогда не случилось.