Она будет счастлива

Панаев Иван Иванович

И посл всего этого не мудрено, что молодая И* не могла быть любима женщинами ея круга. Ей вмняли въ непростительный порокъ простодушіе и самобытность: то, что она, нехотя, рельефомъ выдавалась изъ этого общества, тогда какъ другія, при всемъ старань выказаться, едва скользили по его поверхности. Между толпою разряженныхъ куколъ, между расцвченныни автоматами, она одна сверкала жизнью, заворожала сердечностью, разливала окрестъ себя одушевленіе.

И все это несомннно было слдствіемъ воспитанія. Воспитаніе развило въ ней чувства, образовало сердце, вложило въ нее душу… А внутреннее образованіе надлило ее наружною прелестью. Вотъ отчего каждое слово этой женщины шло отъ сердца и къ сердцу, каждая рчь заставляла задумываться, каждый взглядъ говорилъ душ, каждое движеніе дивило непринужденностью. Здсь заключалась тайна ея очарованія. Въ восемнадцать лтъ, по приказанію отца, она должна была выйти замужъ за гвардейскаго

полковника И*, потому что полковникъ имлъ въ виду большія связи. Вы врно знаете, что значитъ имть большія связи; и кто же не знаетъ этого? Двушка, которая выходитъ замужъ за человка съ связями — длаетъ хорошую партію: такъ говорятъ въ свт. Но полковникъ имлъ такія связи только въ виду, а на этомъ брак отецъ основывалъ свое будущее и упивался восторгомъ при мысли, какъ ярко будетъ рисоваться звзда на его черномъ фрак, съ какою жадностью будетъ искать его дружбы какой-нибудь директоръ департамонта, а иногда, при случа, благосклонно пожимать ему руку даже генералъ-адъютантъ.

Дочь исчезала для него въ блеск звзды и въ сіяніи генералъ-адъютантскихъ эполетъ.

Зять его принадлежалъ къ тому разряду офицеровъ, которые щегольски носятъ мундиръ, опрыскиваются съ ногъ до головы духами, носятъ на вечерахъ лайковыя перчатки, ловко танцуютъ, здятъ на рысакахъ, безжалостно расточаютъ слова и не могутъ связать въ голов ни одной мысли. Замчательно, что эти люди, большею частью, слывутъ въ обществ любезными, потому что много говорятъ, и славными товарищами потому что много пьютъ. Ко всему этому, полковникъ, какъ говорятъ, былъ человкъ хорошаго тона, по своей важной осанк и по едва замтному киванью головы, когда ему кланялся человкъ, непринадлежавшій къ обществу, въ которомъ заблагоразсудила поставить его природа. Не знаю, гд и какъ, года за два до того времени, съ котораго начинается мой разсказъ, полковникъ встртилъ Зинаиду К*. Влюбиться было для него дломъ одного мгновенія. Чрезъ нсколько дней посл того онъ съ самодовольной гримасой погладилъ усы, поправилъ хохолъ передъ зеркаломъ, надушился боле обыкновеннаго и съ дерзкою самоувренностью отправился въ домъ К* съ ршителышмъ предложеніемъ. Тамъ онъ встртилъ отца, который едва не принялъ его съ распростертыми объятіями; но, несмотря на это, желаніе полковника исполнилось не такъ легко и не такъ скоро, какъ онъ думалъ. Зинаида имла мать, которая любила ее со всмъ самоотверженіемъ, со всею нжностью и пылкостью!

Напрасно здсь я старался бы передать борьбу отого высокаго, святого чувства съ бездушностью, съ ядовитымъ эгоизмомъ. Что за польза поднимать закулисныя тайны семействъ, для того, чтобы безвременно отнимать у людей, еще не замченныхъ рокомъ, еще счастливыхъ невдніемъ, ихъ теплыя врованія, ихъ свтлыя надежды? Для чего говорить имъ, что иногда тамъ, гд они видятъ образцы домашняго счастья, кажется, ничмъ ненарушаемаго, всегда такъ отраднаго сердцу — тамъ подъ пріятною улыбкою скрываются кровавыя слезы и въ мертвой тишин ночей разыгрываются драмы, отъ которыхъ при одномъ разсказ леденетъ кровь и которымъ, право, порой, позавидовала бы современная французская литература.

Какъ бы то ни было. Зинаида К* сдлалась женой полковника. Она повиновалась вол отца безъ всякаго сопротивленія: она была въ такихъ лтахъ, въ которыхъ живутъ только настоящею минутою и увлекаются обольстительной радугой свтскихъ игрушекъ. Къ полковнику она не имла отвращенія, и этого было довольно. Сердце ея еще не умло биться, она еще не восчувствовала самой себя; она была цвткомъ, только еще пророчившимъ роскошное развитіе. И все прекрасное, посянное въ ней воспитаніемъ, и все высокое, дарованное ей свыше, должно было развиться тогда, когда уже заботливость людей опутала ее неразрываемыми цпями. Углубясь впервые въ самое себя, она ужаснулась: свобода ея далеко отлетла въ свою родину — небо… и она даже не видала отлета ея!..

По желанію мужа Зинаида должна была явиться въ общество. Этотъ скелетъ, обвшанный мишурою и побрякушками, прннялъ ее въ свои ледяныя объятія. Здсь готовился ей второй ударъ: розовые листки ея воображенія сжимались отъ холода, блекли и постепенно облетали. На двадцатомъ году она успла испытать многое. Но прелесть жизни еще не такъ скоро оставляетъ насъ: ея черную сторону мы начинаемъ видть вполн гораздо позже. Сначала грустныя, тяжкія минуты идутъ рука объ руку съ минутами отраднаго забвенія, чистой радости. Въ двадцатыхъ годахъ еще для насъ большая часть сторонъ жизни неразгаданныхъ, темныхъ, а потому привлекательныхъ; еще много развлеченій, еще много надеждъ. Опытъ не вдругъ, а постепенно, съ истинно злодйскимъ наслажденіемъ вырываетъ эти надежды одна за другою.

Женщина въ эти лта, несмотря на испытанія, несмотря на душевную боль,

еще легка и воздушна какъ Пери, еще радужна какъ бабочка. Она часто порхаетъ въ залахъ съ беззаботною радостью, забывая о тягот своего положенія. Такова была двадцатилтняя Зинаида. Люди, толпами окружая ее и любуясь ею, думали: "о, какъ она счастлива!" Они не знали, эти люди, что сторожило ее за дверьми бала. Толпа привыкла смотрть на одну только наружность… такова всегда и везд толпа!

Къ числу этой толпы принадлежалъ и молодой Горинъ, хотя онъ имлъ все право выйти изъ толпы и по своему уму, и по своому образованію, и по своей наружности. Правда, онъ и выходилъ изъ толпы, какъ человпъ свтскій, но упорно вертлся въ кругу ея, какъ человкъ… Несмотря на это, тотъ, кто слдилъ людей и общество наблюдательными глазами, врно подмтилъ бы въ Горин что-то такое, много говорившее въ его пользу. Въ его рчахъ, покрытыхъ блестящимъ лакомъ свтскости, порой проявлялась природная энергія, блестки души. Въ его глазахъ изрдка блестла поэтическая молнія, страстное одушевленіе. Да! онъ понималъ прекрасное, въ немъ тллась искра божественности, того, что отличаетъ человка отъ тысячи людей; но эту искру надобно было отрыть въ пепл ничтожности. Вмсто того, чтобы съ высокимъ самоотверженіемъ посвятить жизнь свою человчеству, онъ безжалостно истрачивалъ ее въ гостнныхъ. Онъ чувствовалъ пустоту своего положенія, хотлъ управлять самъ собою и между тмъ преклонялся предъ волею другихъ. Сегодня ршался онъ выхать изъ Петербурга, удалиться отъ развлеченій, уединиться въ самого себя, продолжать образованіе, начатое съ успхомъ; а завтра уже забывалъ объ этой мысли, примрялъ новыій фракъ, вертлся передъ зеркаломъ, перемнялъ прическу, безпечно насвистывалъ аріи изъ "Донъ-Жуана".

Рожденный быть чмъ-нибудь, онъ добровольно длался ничмъ, незамчаемо запутывался въ общественныхъ мелочахъ и даже иногда доходилъ до того, что гордился своимъ фракомъ, выписаннымъ изъ Парижа, и своимъ короткимъ знакомствомъ съ молодежью высшаго петербургскаго круга.

День уходилъ за днемъ, здоровье и состояніе Горина разстраивались. Театры, балы, раздольные обды, оргическіе ужины — это была цпь его жизни. Въ двадцать три года онъ уже скучалъ, сквозь дремоту мечталъ о любви въ обществ, потомъ смялся надъ самимъ собою и говорилъ, что въ наше время любовь можетъ существовать въ однихъ только романахъ. Но это не была обдуманная мысль, а такъ — фраза, слова, произнесенныя отъ нечего длать, за трубкой табаку, въ эластическихъ креслахъ… Порой палящая мысль о труд и наук еще пробгала по немъ, и онъ вздрагивалъ: но эта мыслъ была мимолетне зарницы въ черную августовскую ночь.

Было уже около полугода, какъ онъ сошелся съ полковникомъ и сталъ посщать его домъ. Въ Зинаид нравилисъ ему, какъ онъ признавался самъ: миловидное личико и манеры хорошаго тона. Но онъ готовъ былъ раздлять мнніе княгини М* и замчаніе графини Б*, что Зинаида слишкомъ натуральна, слишкомъ наивна и что эта наивность часто переходитъ въ простоту. Вотъ до чего Горинъ увлекался свтскостью! Онъ готовъ былъ соглашаться съ самымъ нелпымъ мнніемъ, лишь бы оно было произнесено словами аристократки.

Можетъ быть, все это покажется очень страннымъ нкоторымъ изъ моихъ читателей; но тотъ, кто живалъ въ Петербург, видалъ и наблюдалъ общество, тотъ не станотъ сомнваться въ существованіи Гориныхъ.

Такія лица, къ сожалнію, не рдко встрчаются въ петербургскихъ гостиныхъ… И кто знаетъ, сколько блестящихъ надеждъ погубили эти гостиныя?..

Зннанда въ первое время знакомства съ Горинымъ причисляла его къ разряду этихъ существъ, которыя отличаютчія только важною дипломатическою осанкою въ двадцать лгь, желтыми лайковыми перчатками. богатыми тросточками въ рукахъ, круглыми бакенбардами и вычурными рчами; которыя стыдятся знакомствъ съ людьми не ихъ тона, хоть будь эти люди надлены всеобъемлющимъ умомъ Гёте; которыя, самодовольно прогуливаясь подъ руку съ какимъ-нибудь княземъ, краснютъ до ушей, если имъ попадется навстрчу и поклонится человкъ, не посщающій высшихъ обществъ…

Зинаида подмтила этихъ безхарактерныхъ, жалкихъ куколъ общества и, какъ женщина, проникнутая высокими, благородными чувствованіями, презирала ихъ. Она съ холодною вжливостью обращалась съ Горинымъ и избгала случаевъ сближаться съ нимъ. Зато полковникъ былъ отъ него безъ ума, возымлъ къ нему безпредльную довренность, ставилъ его въ образецъ всмъ молодымъ людямъ и разиня ротъ выслушивалъ каждое его слово. Скоро Горинъ сдлался необходимою вещью для полковника, какъ щегольскіе матовые эполеты для его мундира, какъ зыбкій, роскошный, блый султанъ для его трехугольной шляпы.