Опричник
Шрифт:
— Значит, верный… — хмыкнул царь. — Если так, то ладно. На рожон только не лезь, понятно? Зачинщиков выясни, а остальное уже пусть Воротынский делает.
— Понял, государь, — сказал я.
— Вот, возьми, — Иоанн положил на стол кошель с монетами. — На дорожные расходы.
Я кивнул, убрал кошель за пазуху. Вытащил рукописные брошюрки.
— Измыслил я, государь, как счёт упростить, — немного нервничая, произнёс я.
— Нешто абак хитрый какой соорудил? — хмыкнул он.
— Лучше, — сказал я.
Он взял пособие по арифметике, начал листать, хмуря брови.
—
Для него наоборот, арабские цифры и позиционная система счисления были новыми и непривычными концептами. Видеть-то он их наверняка видел на иностранных документах, но всё равно был привычен к кириллице.
— Наоборот, государь, — сказал я.
— Мудрёно, — возразил он. — Но любопытно. Интересно, что Макарий скажет…
— И вот ещё… Азбука, — протянул я другую брошюру.
— Азбука? — не понял царь.
— Упрощённая. Один звук — одна буква, а не так, как сейчас, — сказал я.
Он полистал мою самопальную азбуку, всем видом показывая недоумение.
— И зачем это? — спросил он. — Чем нынешняя не угодила тебе?
— Переусложнена, да и греческих заимствований много, — ответил я.
— Вот это, — он помахал арифметикой. — Интересно. Может быть, даже полезно. А вот это, — он помахал азбукой. — Наоборот, только вред один. Да и церковь тебя за такую азбуку…
Вот про это я и позабыл. Церковь меня даже если и не отлучит, то ходу этой азбуке точно не даст. С дерьмом сожрут. Это же им придётся переписывать тысячи книг, переучиваться, а что хуже всего, лишит их привилегированного статуса. Сейчас именно церковь — самые образованные и грамотные люди в стране, и им очень не хочется терять это положение. Если с обучением дворян они ещё готовы мириться, то учить грамоте всех подряд они точно не станут. Такая вот закавыка.
— Воля твоя, государь, — сказал я. — Но если будет время, изучи, подумай. Преимуществ-то больше.
— Ступай, — проворчал он. — К Пасхе жду тебя тут, в Москве.
— Слушаюсь, — сказал я и вышел.
Путь до Казани неблизкий. Даже по рекам, а если заезжать в отцовскую вотчину, то и вовсе. А ведь там ещё и моё поместье, которое тоже хотелось бы навестить. Хотя бы взглянуть, чего мне царь отписал в своей милости.
Казань хоть и завоевали уже восемь лет как, татары сопротивлялись русской власти ещё долго. Пять лет русским воеводам приходилось гонять татар по территории бывшего ханства, и это тех, кто решил открыто выступить против Москвы. Тех, кто копил силы и тайно готовился к восстанию было ещё больше. Ещё и бывшие союзники Казани подбрасывали дровишек в этот огонь. Не говоря уже об османах, которым сильный сосед на севере вообще ни к чему.
Хотя лично я от своей опричной службы ожидал совсем другого. Что царь отправит меня выжигать боярские гнёзда, отбирать уделы, наказывать непокорных. Не самая честная работа, конечно, но всё же необходимая. Иоанн, однако, решил иначе. И уж если я нужен ему на востоке, то я отправлюсь на восток. За эчпочмаками.
Меня однако не покидало ощущение, что Иоанн нарочно отослал меня подальше, чтобы я не служил ему напоминанием о совершённой казни. С глаз долой — из сердца
— Радуйся, дядька, дело для нас нашлось, — объявил я, распахивая дверь светлицы.
Леонтий широко улыбнулся, поднимаясь с лавки, на которой отлёживал бока.
— Какое? — спросил он.
— По-татарски разумеешь? — спросил я.
Он нахмурился.
— Ну… Лаяться могу, — сказал он.
— Плохо… Лаяться-то и я могу… — хмыкнул я. — В Казань едем.
— Ох, батюшки святы! — воскликнул он. — И зачем?
— А вот это тайна военная, — сказал я. — Никому её сказывать нельзя.
Дядька размашисто перекрестился, достал из-за шиворота крестик, поцеловал. Я ему доверял и так, но величину момента надо было обозначить.
— Татары бунт затевают, — сказал я.
— Что, опять? — нахмурился он.
— Вот нам велено выяснить, кто их на бунт супротив государя подбивает, — сказал я. — А дальше уже Воротынский, воевода тамошний, разберётся.
— Дело и впрямь важное, — хмыкнул Леонтий. — Да кто ж тебе чего скажет-то?
— Ну, смотря как спрашивать буду, — ухмыльнулся я. — И смотря у кого.
— Дай-то Бог… — пробормотал он.
— Заедем ещё в отцовскую вотчину, — сказал я. — Повидаться. И до Ветлуги, на поместье моё новое глянуть. Всё одно по дороге. Потом сюда к Пасхе вернуться надобно.
— Дело доброе, — кивнул он.
— Вот и всё, собираемся. Чего медлить-то? — улыбнулся я.
Нищему собраться — только подпоясаться. Но на сборы всё равно ушёл весь день и весь вечер, и Леонтию дважды пришлось сгонять на торжище, чтобы закупиться припасами в дорогу.
Зато следующим утром, морозным и ясным, мы выехали на восток. Каждый одвуконь, но мы всё равно не гнали во весь опор, пустили лошадей шагом. Времени пока хватало.
Поехали по дороге на Владимир, по широкому наезженному тракту. Мороз пощипывал лицо, на деревьях серебрился иней. Иногда нас обгоняли местные крестьяне на санях, пару раз мимо проскакали всадники, порой встречались пешие паломники, бредущие в сторону Троицкого монастыря.
Ни в монастыре, ни в Юрьеве-Польском, ни в самом Владимире задерживаться мы не стали, но и дальше к Нижнему Новгороду не поехали, свернули к отцовскому поместью. Добрались без приключений и каких-либо интересных встреч. Снова подъезжали нарочито медленно, чтобы нас увидели издалека и могли подготовиться к встрече.
Ворота поместья распахнулись, мы спешились, скинули шапки, перекрестились, завели коней внутрь, отдали поводья конюху. На крыльце нас встречали все, отец, мать и мой старший брат, которого я прежде не видел.
— А мы и не чаяли тебя так скоро увидеть! — воскликнул глава семейства, широко улыбаясь.
Нам поднесли испить с дороги, и мне пришлось осушить целую чарку вина, и встреча с родными плавно переросла в небольшой пир. Матушка снова расплакалась от переизбытка чувств, отец много улыбался и смеялся, брат посматривал свысока.
Разговоры вели обо всём и ни о чём одновременно, о серьёзных делах даже не упоминали. Я лишь обмолвился, что заехал к ним ненадолго и скоро отправлюсь дальше в дорогу. Но приняли нас со всем радушием.