Оскорбление третьей степени
Шрифт:
Колеса заскрипели громко и пронзительно, заглушая слова старушки, которая уже помахала Шиллю на прощание и повернулась к выходу. Несколько секунд он не шевелился, словно оцепенев, а потом вскочил и помчался следом, расталкивая пассажиров.
— Подождите! — выкрикнул он, запыхаясь. — С лентой… Как вы сказали? Я не расслышал!
Она обернулась, приложив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть Шилля, и переспросила:
— С лентой?
— Да!
— Там было написано только: «На безмолвную память обо мне».
— И больше ничего?
— А что еще, молодой человек?
Рассказ старушки едва ли мог быть правдивым. Человек либо
А вдруг ему кто-то помогал? Еще какой-нибудь кузен из другой соседней деревни? Такой вариант не казался Шиллю невообразимым, однако представлялся до крайности банальным. «На безмолвную память обо мне?» «Ее кузен, должно быть, пришел на кладбище тайком, оставив на прощание эту ядовитую фразочку», — подумал Шилль, и ему живо представилось, будто он сам стоит перед своей псевдомогилой и бросает горстку черной земли на крышку деревянного гроба.
Поезд покатился дальше. Онемевший и потрясенный, Шилль уставился в окно. Он сидел спиной к направлению движения, а мир со множеством полей, деревьев и домов в безумной спешке убегал от него. «Самое увлекательное в дуэли, — вдруг понял Шилль, — самое увлекательное заключается в том, что после нее все будет кончено». Если умрет он, будет очень грустно, но уже не ему, поскольку по причине своей смерти он будет исключен из числа живых. Если умрет Марков, это будет вполне сносно и, главное, простительно. Да, только смерть Маркова позволит Шиллю забыть его; только смерть от пули Шилля станет достойным завершением жизни этого ничтожества Маркова.
В целом вопросы, касающиеся поединка, были улажены, что вызывало у Шилля ощущение приятной ясности.
Предоставление оружия ему гарантировали, секунданту него есть, Маркова он вызвал на дуэль депешей и от полицейских узнал, что оппонент паникует. Чего у него не было, так это плана или идеи, как заставить Маркова явиться на встречу, а время поджимало: согласно старинным кодексам, от момента нанесения оскорбления до выхода на поединок должно пройти не более двадцати четырех, иногда сорока восьми часов, хотя, и Шиллю это было известно, бывали исключения и особые случаи.
Он помнил историю Фердинанда Лассаля, профсоюзного лидера, который тратил дни и недели, пытаясь вынудить противника сразиться с ним на дуэли. В ситуацию вмешались Германия, Франция и Швейцария, Лассаль просил о посредничестве баварского короля, свои рычаги влияния задействовал министр иностранных дел Рихард Ваг нер, однако все напрасно. Лассаль влюбляется в Элен фон Деннигес, поклонницу на двадцать лет моложе его, и они хотят бежать вместе. По какой-то причине они передумывают, Лассаль из соображений приличия отправляет девушку домой, хочет на другой день зайти к ней, но его не пускают даже на порог; он совершенно теряет рассудок, пишет десятки писем в разные страны Европы, требуя сатисфакции за причиненное ему оскорбление, наконец, вызывает отца Элен на дуэль, которую тот игнорирует, ведь он благородных кровей, к тому же дипломат, и ему не к лицу вступать в поединок с ничтожным профсоюзным лидером. Лассаль становится просто карикатурой на самого себя, зажатой в тисках унижения и мании величия, отец передает его вызов жениху Элен, румынскому юнкеру по имени Янко фон Раковица, в поединке с которым на рассвете августовского дня 1864 года на небольшой поляне близ Женевы Лассаль погибает, получив смертельное ранение…
В наши дни на этом месте находится гольф-студия.
Шилль
Можно ли считать этот пример пугающим? Не самым приятным уж точно. Дуэль, в которой оба противника участвуют не по доброй воле, не соответствовала представлению Шилля о правильной дуэли. Дуэль между незнакомцами или третьими лицами, которым ее передали для исполнения, являлась чистым абсурдом. Шилль был категорически не намерен стреляться с кем-то другим лишь потому, что у Маркова не нашлось времени или желания явиться на поединок.
Честь, этикет, сатисфакция — Шилль терялся в догадках, что со всем этим делать. В его понимании дуэль была коротким финальным разговором двух людей, которым уже нечего сказать друг другу. В наши дни человек волен просто махнуть на все рукой и дальше идти своей дорогой. Отношения сходят на нет, обиды забываются. Однажды вражда между Марковым и Шиллем могла бы просто потерять всякий смысл. Шилль знал это, но не хотел такой развязки. Он рассчитывал свернуть с обычного пути апатии и усталости, по которому шли его современники, с пути избегания, выжидания и принятия. В тот миг, когда фотоснимок с камеры контроля скорости раскрыл ему легкомысленную правду, он, казалось, окончательно убедился в неоспоримости своих притязаний и чувств. Не своих чувств к Констанции, среди которых теперь преобладала не страсть, а жалость, и не своих чувств к Маркову, ибо он почти не знал его и не собирался с ним знакомиться, а своих чувств по отношению к самому себе.
Безумная и неутихающая боль, ставшая его неразлучной спутницей с момента расставания с Констанцией, напоминала Шиллю, что он жив, что он может быть, впервые активно участвует в жизни. Он был почти благодарен за это. Он ощущал себя живым, ощущал, что открывается новой правде. Марков идиот и останется им, даже если сказать ему об этом в лицо. Не это важно, речь не о том, что правильно, а что нет, что уместно, а что нет. Подобные вопросы представлялись Шиллю несусветным вздором. На самом деле он хотел одного: остаться верным себе, независимо от того, насколько безумным это было или казалось кому бы то ни было. Пожалуй, разумнее всего было бы полностью сойти с ума.
Та-там-м-м, та-там-м-м, та-там-м-м… Монотонный стук колес по рельсам звучал на протяжении всей поездки, точно железная мантра. Шилль едва не проехал Фюрстенберг, а оказавшись на вокзале, вынужден был мчаться на остановку со всех ног, потому что автобус до Лихена уже готовился к отправлению. Двадцать минут спустя Шилль стоял на рыночной площади, безлюдной в холодный январский полдень, и озирался в поисках турагентства. Найти его оказалось несложно: заведение занимало маленький серый домик, объявления в окнах которого рекламировали велотуры по Уккермарку. Агентство тоже было безлюдным, на полупустых полках лежали стопки листовок и открыток. На стене висели большие фотообои: летний пейзаж, вид сверху, много леса, много воды и много красных черепичных крыш.
— Я могу вам помочь? — осведомилась, выйдя из-за какой-то перегородки, молодая девушка, смотревшая на Шилля привычно скучающим, сочувственным взглядом человека, недоумевающего, что вообще может привести туристов в Уккермарк в январе.
— Будьте добры, — учтиво отозвался Шилль. — Я хочу побывать в Хоэнлихене. Не объясните ли вы мне дорогу? — Он указал на фотообои.
— Хм, это уже любопытно. Вы тоже из полиции?
— Нет, а почему вы так решили?
— Видите ли, утром нам позвонили из берлинской полиции и задали этот же вопрос.