Оскорбление третьей степени
Шрифт:
— Этот вариант мне нравится больше. Десятый ряд, места пятое и шестое?
— Кажется, — неуверенно отозвался дядя Вен цель.
— Вы его в любом случае узнаете. Седеющие растрепанные волосы, прическа художника. Он будет в однотонном костюме, непременно с каким-нибудь галстуком или платком на шее… По крайней мере, именно так он выглядит на портретах в своих книгах.
— Ага, запомнил. Что именно написать в депеше?
— Минутку… Никаких имен, адресов или телефонных номеров. Он должен прийти в нейтральное место. То есть не он, а его секундант.
За разговором Шилль вышел из леса и направился обратно к автобусной остановке. Уличные фонари уже зажглись. В конце улицы он увидел знакомую куклу шеф-повара перед кафе «Цум Дикен», а рядом с ней — патрульную машину.
— Хм, а полиция-то уже здесь. — Шилль остановился и стал искать другую дорогу. —
Дядя Венцель старательно повторил название и адрес места встречи, а также весь текст «письмеца» и пообещал доставить его адресату.
— Я подойду к его ряду во время антракта. Потому что после антракта будет дуэль.
Шилль заново повторил номер ряда и мест, надеясь, что не ошибся, и, пожелав дяде Венцелю приятного вечера в опере и еще раз выразив сожаление, что не сможет там присутствовать, свернул в переулок перед полицейской машиной. Там он миновал ряд маленьких домов и церковь, а потом добрался до гостиницы «Цур Зонне», на освещенных окнах которой, как и в прошлом столетии, все еще покачивались тяжелые портьеры. «Кто знает, — сказал себе Шилль, — может, они висят тут с тех самых пор». Люди по ту сторону окон превратились в эфемерные, почти прозрачные фигуры, шевелящиеся фигуры, поглощенные неведомыми Шиллю делами и разговорами, от которых до него доходили только низкие, таинственно искаженные частоты.
11
Парадокс Близнецов
Разумеется, весть о дуэли, состоявшейся буквально за воротами санатория, распространяется по Лихену мгновенно. Разумеется, Гиммлер не аннулирует приказ о проведении бала в честь окончания маневров. С чего бы вдруг его отменять? Наоборот, именно из-за дуэли бал и следует устроить, чтобы не поползли слухи о нарушениях или о выходящей из-под контроля подковерной борьбе в рядах СС. Разумеется, в атмосфере царит чрезвычайная таинственность. К счастью, Гебхардту удается перенести торжество в отель «Цур Зонне» вблизи рыночной площади, где квартируют части 3-го батальона СС «Тотенкопф-Штандарте Бранденбург» и где сегодня, в субботу, спустя пять дней после дуэли и один день после смерти Штрунка, в восемь вечера и должен состояться сам бал.
На календаре двадцать третье октября 1937 года, и об этом дне сохранились лишь погодные сводки. Переменная облачность, небольшие кратковременные дожди, умеренный западный ветер, температура в течение дня примерно одинаковая.
Тучи, сгущающиеся над Лихеном, имеют другую природу, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить себе то, что происходит здесь в этот день.
Гебхардт, вообще-то большой любитель увеселений, проводит субботу в уединении на своей служебной вилле; он читает газеты и, не в силах отогнать мрачные мысли, ожидает вечера. После смерти Штрунка, о которой уже было объявлено, но которая, впрочем, случилась только накануне, Гебхардту пришлось сделать ряд телефонных звонков. Первым делом он переговорил с Гиммлером: тот собирался в Рим и воспринял итог дуэли стоически, но потребовал строгой секретности; затем последовал продолжительный диалог с принцем Фридрихом Кристианом Шаумбургом-Липпе, секретарем Геббельса в министерстве пропаганды: тот немедленно назначил торжественные похороны на начало следующей недели и велел приступить к соответствующим приготовлениям; наконец, Гебхардт сообщил скорбную новость Видеману, адъютанту Гитлера. Видеман, ставший свидетелем приступа ярости фюрера из-за исхода дуэли, высказал предположение, что карательные меры Гитлера будут крайне масштабными: если до этого момента дело касалось только Кручинны, которого фюрер более не желал видеть в своих рядах, то теперь можно ожидать и более серьезных репрессий. Кто знает, что будет дальше, кого безвинно утянет в непостижимый водоворот гитлеровской ярости? Видеман
В последнюю очередь Гебхардт позвонил фрау Штрунк в Целендорф и сообщил ей, что ее муж мирно скончался, не приходя в сознание. Герда Штрунк отреагировала на это известие спокойнее, чем опасался Гебхардт, и, еле слышно выдохнув, поблагодарила его за то, что он был так любезен передать ей эту новость лично.
И в заключение Гебхардт переговорил с оператором телефонной станции, дав указание в ближайшее время не соединять его вообще ни с кем, за исключением фюрера или его заместителя. Он повесил трубку и перевел дух, чувствуя, что худшего удалось избежать. Хоэнлихен вновь превращался в точку схождения национальных интересов, только на сей раз, в отличие от Олимпиады 1936 года, этому схождению суждено было стать в некотором роде фатальным.
Трудно сказать, в какой момент своей жизни хирург, когда-то начинавший дантистом, повернул в сторону Ландсберга-на-Лехе, где был возведен эшафот Нюрнбергского трибунала по военным преступлениям. Вероятнее всего, он сделал это очень рано. Отец Гебхардта был семейным врачом отца Генриха Гиммлера в Мюнхене, а отец Гиммлера был директором его, Гебхардта, школы. Старший брат Генриха Гиммлера ходил с ним в школу, то есть они знали друг друга, можно сказать, с начала времен.
После Первой мировой Гебхардт побывал в поразительном для студента-медика количестве добровольческих корпусов, оказывавших противодействие посланникам еврейского большевизма: в корпусе фон Эппа, фрайкорах «Бавария» и «Обер-ланд», в рядах которого вдохновенно сражались также Генрих Гиммлер и Зепп Дитрих, впоследствии командир «Лейбштандарта СС Адольфа Гитлера» и один из наиболее высокопоставленных офицеров войск СС. Еще до окончания учебы он участвовал в мюнхенском марше на Фельдхернхал-ле. (В свое оправдание он будет заявлять, что был там лишь в качестве сопровождающего врача и даже оказывал медицинскую помощь раненым со стороны противника.) Позже Гебхардт стал лечащим врачом Гиммлера, фактически его личным лечащим врачом, что соответствовало званию генерала СС. Он же станет сопровождающим врачом в рамках испытаний и экспериментов, которые будут проводить над узниками концлагерей с 1939 года, — испытаний, которые он якобы счел возможностью помилования для тех, кто в любом случае приговорен к смертной казни, как он уточнит в ходе Нюрнбергского процесса над врачами, однако при этом не сумеет ответить на вопрос, в чем состоит эта возможность в случае маловероятного выживания подопытных, пояснив, что полностью полагался в этом отношении на Гиммлера.
Список обвинений, который зачтет американский прокурор Джеймс Макхейни в Нюрнберге, будет включать почти бесконечную череду возможностей помилования, которые Гебхардт и его коллеги медики предоставляли в годы войны заключенным, не имевшим шанса отказаться. В Равенбрюке узницам концлагеря намеренно наносили ранения и инфицировали их, чтобы вызвать сепсис. Сверх того организовывались эксперименты с извлечением костей, мышц и нервов. А еще, как и в Освенциме, там проводились научные исследования возможности массовой стерилизации людей.
Что примечательно, все эти эксперименты нельзя было проводить на животных, поскольку нацистские службы защиты животных их запрещали.
По утверждению наблюдателя в суде, во время зачитывания списка Гебхардт будет непрерывно жевать жвачку.
В течение десяти лет, с 1923 по 1933 год, он являлся ассистентом всемирно известного тайного советника Фердинанда Зауэрбруха в Мюнхене и был назначен на должность главврача незадолго до того, как Зауэрбрух перешел на работу в «Шарите» в Берлине. Сам Гебхардт вскоре после этого возглавил хоэнлихенский санаторий. Он женился на Марианне, у них родилось двое сыновей: Юрген летом 1934 года и Петер, которому в октябре 1937 года всего шесть месяцев. Сохранилось много фотографий, на которых Гебхардт смеется; с годами выражение его лица становится все более горделивым и самодовольным, очки в тонкой черной оправе все плотнее прижимаются к глубоко посаженным глазам; это смех негодяя, который демонстрирует окружающим, как надо себя вести, и которому даже не нужна капсула с синильной кислотой, которую он передаст Гиммлеру в начале 1945 года. Даже в Нюрнберге он, уже не такой упитанный, будет постоянно покачивать головой, с высокомерием взирая на своих судей и насмехаясь над их простодушием.