Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Вайдерманн Фолькер

Вот что пишет Койн: «К сожалению, напитки в Бельгии – сплошь дерьмо. Неудивительно, что в стране, где алкоголь запрещен, легко отравиться. Спрашивается, а что же пить? Пиво здесь – дрянь. Вино можно пить, но только очень дорогое. От сладких аперитивов начинает тошнить уже после четвертого бокала, к тому же от них болит голова. Естественно, есть кабаки, где я могу купить шнапс. Он безумно дорогой и редко хорош. Писателю нужно зарабатывать по крайней мере столько, чтобы в день выпивать одну-две бутылки приличного сухого шампанского, особенно когда до сдачи романа остается восемь-девять недель. Это единственный способ в такое дерьмовое время не заболеть и быть в форме».

Когда Ирмгард Койн отправляет это письмо возлюбленному в Америку, она уже месяц живет с Йозефом Ротом, ворчуном из ворчунов, ругателем из ругателей и непревзойденным среди изгнанников мизантропом. Это были очень веселые недели, как они хохотали, до слез. Больше всего их

забавляет Стефан Цвейг, его добродушие, наивность, непоколебимая вера в лучшее, что есть в людях, его человеколюбие. «Это не может быть правдой», – упрямо твердит Рот, хотя, как никто другой, он знает, что это правда.

Цвейг ведет его к лучшему портному, шить новые брюки. Рот настаивает на узком офицерском крое, а портной наотрез отказывается, но Рот все равно доволен результатом. На следующий день, сидя с Ирмгард Койн и Германом Кестеном в бистро на рыночной площади, за столиком, похожим на пивную бочку, он заказывает три рюмки ликера и одну за другой опрокидывает на свой пиджак под бурные аплодисменты подруги, вспоминал позже Герман Кестен. «Что ты делаешь?» – спрашивает Кестен. «Я штрафую Стефана Цвейга, – отвечает Рот. – Вот они, миллионеры! Ведут тебя к портному шить брюки, а что к ним нужен пиджак, забывают!» Через три дня Стефан Цвейг действительно заказал для него пиджак. «Он гений, – говорит Цвейг Кестену. – Такой же гений, как Верлен, как Вийон!» А Рот чрезвычайно горд и новым костюмом, и тем, что он не унизился перед Цвейгом.

Над Кестеном они тоже потешаются. Над его скверными книгами. Его выдающимся животом и тем, как он прячет его под столиком в бистро, думая, что никто не замечает. За глаза Рот называет его «бриллиантовым Германом», потому что раньше Кестен с сестрой промышляли алмазами. По крайней мере, в этом уверяет Рот, хотя, кроме него, об алмазах никто не слышал. Единственное не связанное с литературой дело, к которому был причастен Кестен, – мелочная лавка его матери.

Два года назад Кестен написал рассказ об Остенде и опубликовал его в эмигрантском литературном журнале Die Sammlung, издаваемом Клаусом Манном [39] . Это рассказ о беде, разразившейся посреди бельгийской летней идиллии: «Когда на краю неба, мерцая зеленоватым светом, взошла первая звезда и на горизонте задымила труба шедшего из Англии парохода, купальщик и ювелир обнаружили в песке мертвую женщину. Тело уже разлагалось, но платье, поврежденное песком, было новым и красивым. Покойница была стройна и великолепно сложена, только лицо внушало ужас, отливая зелено-синим, цветами океана. Но широко открытый рот, забитый сыпучим, ярко сверкавшим песком, казался задушенным криком, заключенным в камне».

39

Старший сын Томаса Манна, писатель, критик.

Герман Кестен рассказывает об убийстве этой женщины, учительницы Адриенны, дочери набожного портного из Остенде, с ужасающими подробностями. «Ее смерть, похоже, была страшной, материалом для газет, но жизнь ее была еще хуже». Он повествует о ее большой и несчастливой любви, о ее изнасиловании в дюнах Бредена, о том, как ее, беззащитную, погребли в песке, как в скором времени осудили и убили двух невинных людей, как мальчик Поль мог этому помешать, но хранил молчание. О том, как потом признали виновными и повесили настоящего преступника и двух его сообщников. Кестен описывает огни на рыбацких барках, выходящих на рассвете во тьму, в открытое море, описывает танцевальный бар «Мексика», буйное веселье, разноцветные лампионы в июле, крики чаек и мальчика, желающего только одного – молчать и созерцать. Рассказ заканчивается так:

«Остается только сообщить, что мальчик Поль, чья странная причуда стоила жизни двум честным, порядочным обывателям, что этот мальчик Поль, которому сейчас 15 лет, уже слагает прелестные стихи, предвещающие очень милый поэтический талант.

Аппетит у мальчика хороший. Сон мирный. Школьные оценки в целом удовлетворительны. Теплыми летними ночами, особенно в полнолуние, влюбленные пары любят возлечь у подножия дюны, где была найдена прекрасная Адриенна, задушенная, с полным песка ртом, отверстым, словно изваянный крик».

Пляж Остенде, дюны Бредена, поэты, молчащие об убийстве, любовники на песке и задушенный крик. Кестен воздвиг на берегу моря нерукотворный памятник ужасу эмигрантского городка. И поэты возвращаются сюда каждое лето.

* * *

Наконец прибывают и Толлеры из Лондона, прямиком на корабле из Дувра. Где бы они ни выплывали, они – звезды в ореоле красоты и славы. Социалист и его богиня, так их называют. Актриса Кристиана Граутофф ослепительно хороша и возмутительно молода. Еще несколько дней назад она играла на лондонской сцене Рахиль в пьесе Эрнста Толлера «Мира не будет», переведенной У. Х. Оденом. Отзывы ее радовали, и ей нравилась

эта артистическая жизнь в столице. Эрнст Толлер известен всей Европе как драматург и поборник революции. Он был самым знаменитым драматургом Веймарской республики, ставшим народным трибуном Баварской советской республики, ее революционным вождем, за что заплатил пятью годами тюрьмы. Но тюрьма не угасила в нем ни поэтического вдохновения, ни боевого революционного духа. 19 июня в Лондоне он, избранный председателем открывшегося пленума Международной ассоциации писателей в защиту культуры, заявил: «Нет, никто не смеет бежать от борьбы, особенно теперь, когда фашизм возвел учение о тоталитарном государстве в закон. Диктатор требует от писателя быть послушным рупором господствующей идеологии. У этого требования диктаторов есть и хорошая сторона: оно побуждает нас переосмыслить наше отношение к духовным ценностям, ибо мы так часто ими манкировали, что перестали их ценить». За его политическими интерпретациями стоял личный опыт, поэтому он мог сказать: «Только тот, кто утратил свободу, может научиться любить ее по-настоящему». Свое выступление он завершил признанием, в котором подытожил уроки и задачи своей жизни: «Мы в политике не ради политики. Мы участвуем в политической жизни, но не считаем, что это главное в нашей борьбе за освобождение будущего человечества от унылого конфликта интересов, называемого ныне “политикой”. Мы знаем пределы того, чего можем достичь. Мы – пахари, а станем ли жнецами, неизвестно. Но мы поняли, что “судьба” – это увертка. Мы творим судьбу! Мы хотим быть справедливыми и смелыми, мы хотим быть людьми».

Многие эмигранты, уставшие от борьбы, обретают второе дыхание благодаря Эрнсту Толлеру. Их воодушевляют его ясный ум, горящий взор, стойкость, постоянная обращенность к боевому духу и надежде эмигрантов. Его ободряющие речи убедительны потому, что прежде всего он говорит их самому себе. У Эрнста Толлера тяжелая форма депрессии, он разочаровался и вконец изверился. Об этом позднее расскажет Кристиана, его возлюбленная, а с прошлого года жена. Расскажет о том, как, отправляясь в дорогу, она неизменно клала в чемодан, сверху, веревку. Чтобы выход всегда был у него под рукой.

Внешне жизнь этой пары среди эмигрантов просто блестяща. Весной они путешествуют по Лазурному берегу в спортивном автомобиле, переезжая с места на место, нигде долго не задерживаясь. У Эрнста Толлера часто бывают периоды, когда он не может написать ни строчки, вообще ничего, когда он мучается перед чистым листом и спасается от пустоты в машине. «Потом мы мчали куда-то по побережью. В Монте-Карло, где я выиграла в казино пятьсот франков и думала, что сорвала банк. Кого мы видели в Ницце? Не помню. Э. Т. несся наперегонки со своим несчастьем, и я вместе с ним».

* * *

Эрнст Толлер познакомился с Кристианой летом 1932 года, ей тогда было четырнадцать лет. Ее уже называли звездой и вундеркиндом, она играла в театре с Фрицем Кортнером, снималась в кино с Хенни Портеном, блистала в легендарной постановке Макса Рейнхардта «Сон в летнюю ночь» и в том же сезоне – в «Эмиле и сыщиках» Кестнера. Театральный критик Альфред Керр писал о ней: «Дитя, понимаешь ли ты, что говоришь?» Но, возможно, она уже многое понимала. Во всяком случае, она частенько навещала почти сорокалетнего драматурга Эрнста Толлера, делившего квартиру со своим другом Фрицем Ландсхоффом, издателем Kiepenheuer. Как-то Толлер, несколько смущаясь, спросил его, не останется ли он пополудни дома, ибо ждал гостью. Тот успокоил его, что нет, он будет в издательстве. И когда Ландсхофф спускался по лестнице, он встретил «очень юную, белокурую, очаровательную девушку», которая показалась ему знакомой. Вечером Толлер признался ему, что его гостья – Кристиана Граутофф. Она об этом времени вспоминала так: «У нас с Э. Т. были необычные отношения. Абсолютно платонические. Во-первых, я была несовершеннолетней, а во-вторых, Э. Т. боялся девственниц. Мы бесконечно говорили о его жизни и моей жизни, о его мыслях и моих мыслях. Я купалась в его стихах, словно в пруду, затянутом ряской, где на поверхности плавали кувшинки, которые я от случая к случаю срывала».

* * *

В 1933 году ей предложили сняться в нацистском пропагандистском фильме «Ганс Вестмар». Она отказалась и отправилась в изгнание вместе с Эрнстом Толлером. В мае 1935 года, когда ей исполнилось восемнадцать, они поженились в Лондоне.

Всюду, где она с ним, писатели шалеют от ее молодости и красоты. Рассказывают, будто в Ницце Арнольд Цвейг даже забирался к ней ночью в окно. «Должно быть, трудно было бедняге залезть, а потом вылезти, ведь он так толст и совершенно слеп», – говорила позднее Кристиана Граутофф. Похоже, ее не прельщали вечерние эмигрантские посиделки: «Много спорили, иногда поэты читали друг другу свои стихи или пьесы. А я все свои мнения связала в красивые джемперы из ангоры для Э. T. Мне бы нашлось что сказать, и в первую очередь о том, что они очень старые и скучные, что вечно толкуют об одном и том же и никогда не докажут свою правоту. Но они часто оказывались правы, и тогда я вязала чуть быстрее и ошибалась в стежках».