Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)
Шрифт:
Факт существования девиантных детей полностью противоречил утверждениям об идеальном и счастливом советском детстве. Иначе говоря, «…миф об исключительно счастливом советском детстве выталкивал на обочину тех, кто не соответствовал этому мифу» (К. Келли 240 ). Существовала острая идеологическая необходимость поддержать этот миф, скрывавший разрушительные последствия коллективизации, индустриализации и политического террора. Она и порождала новый, принципиально отличный от дефектологического подход к девиантным детям.
240
Kelly C. Children’s World: Growing up in Russia, 1890 – 1991. P. 227.
После того как педология была объявлена «буржуазной» наукой, она уже не могла быть убежищем для прогрессивных деятелей, заинтересованных в медицинской и психологической работе с детьми, чье поведение не соответствовало норме. Наркомпрос больше не имел возможности поддерживать научные теории, защищавшие права детей с девиантным поведением. Дефектология не была официально запрещена, но оказалась дискредитирована. Поле ее деятельности сильно сузилось. Теперь эта дисциплина была строго ограничена изучением детей с органическими поражениями – глухих, слепых и умственно отсталых детей (сурдопедагогикой, тифлопедагогикой и олигофренопедагогикой). В дефектологию включалось также учение о коррекции дефектов речи – логопедия. Но в новой классификации разделов дефектологии уже не было таких, предметом изучения которых были бы «морально дефективные»
241
Автор написанной в 1952 году диссертации по истории советской дефектологии 1917 – 1936 годов анализировала педагогические методики, направленные на обучение глухих, слепых и умственно отсталых детей, и утверждала, что ими и исчерпывались все градации детской дефективности: Доброва А.Д. Очерк истории советской дефектологии: Автореф. дис. … канд. пед. наук. М., 1952. Точно так же в официальном описании «спецшкол» 1957 года объяснялось, что дефектология занимается специальными педагогическими потребностями слепых, глухих и умственно отсталых, а также детей с дефектами речи, но о праве на образование «трудных» детей не упоминалось вовсе: Народное образование в СССР / Под ред. И.А. Каирова и др. М.: Издательство Академии педагогических наук РСФСР, 1957. С. 284 – 307 (глава «Специальные школы»).
242
ГАРФ. Ф. 77. Оп. 1. Д. 606. Л. 1. См. также: Родин А.М. Из истории запрета педологии в СССР // Педагогика. 1998. № 4.
Инструкции, которые издавались МВД в 1940 – 1950-е годы, по сравнению с аналогичными документами НКВД 1935 – 1940 годов о мерах в отношении детей с поведенческими отклонениями, характеризуются менее резким тоном, большим вниманием к проблемам перевоспитания и частичным переносом вины с самих детей на пороки их родителей – особенно матерей-одиночек. Однако большое количество детей, лишившихся дома во время войны, и рост преступного поведения среди них подтолкнули советские элиты к сохранению репрессивной системы, ориентированной на подавление детской поведенческой аномальности, а не на педагогическое решение этой проблемы 243 . Так, например, в 1954 году, когда сотрудник Детского отдела Управления московской милиции В.В. Колосков предложил «сосредоточить всю работу по ликвидации и предупреждению детской безнадзорности в руках [органов] народного образования», и утверждал, что этим мероприятием «искоренится вредная практика органов милиции» отправлять детей в трудовые колонии, вместо того чтобы интегрировать их в обычных школах, – его руководство возразило, что неуправляемые дети являются проблемой, которую должны разрешать именно органы правопорядка, а не педагоги и социальные службы 244 .
243
См.: Дети ГУЛАГа. С. 383 – 384, 451 – 454, 488 – 490, 522 – 523. Многие документы из сборника «На краю советского общества» отражают представление конца 1940-х – начала 1950-х годов о росте подростковой преступности и его дискурсивные репрезентации: Зубкова Е.Ю., Жукова Т.Ю. На краю советского общества. С. 290 – 339, 343 – 347. Зубкова и Жукова приводят полезные сведения о количестве детей, прошедших в те годы через милицейские приемники-распределители (Зубкова Е.Ю., Жукова Т.Ю. Указ. соч. С. 19 – 20).
244
Письмо В.В. Колоскова Г.М. Маленкову от 23 июля 1954 г. (Зубкова Е.Ю., Жукова Т.Ю. Указ. соч. С. 347 – 349, цит. с. 348); а также критику этого предложения в «Докладной записке заместителя министра внутренних дел СССР Н.П. Стаханова и министра просвещения РСФСР И.А. Каирова Н.А. Булганину» от 28 августа 1954 года (Зубкова Е.Ю., Жукова Т.Ю. Указ. соч. С. 349 – 350).
Как будет показано далее, некоторые специалисты в области психиатрии утверждали, что детские отклонения в поведении являются и медицинской проблемой. Ведь директива 1936 года осуждала лишь «педологические извращения в системе Наркомпроса». Это оставляло возможность для использования в системе Наркомздрава дефектологических подходов – в том числе и понятых чуть шире, чем в строго «органической» трактовке. Если дефектология лишилась легитимности и влияния в сфере педагогики, то в качестве медицинской дисциплины она сохранялась, поддерживала контрдискурс по отношению к криминализирующим репрезентациям и представляла практическую альтернативу репрессивным моделям.
Несмотря на то что после 1936 года «морально дефективные» и «трудные» дети больше не могли быть предметом изучения советской педагогики, научные исследования так называемой «высшей нервной деятельности» и связанных с ней патологий все-таки проводились. Изучение детской поведенческой девиации перешло из сферы дефектологии в психиатрию. Этот переход был достаточно мягким, так как российские детские психиатры уже давно связывали поведенческие девиации с психическими заболеваниями. Большинство дефектологов в 1920-е годы были по образованию детскими психиатрами или психоневрологами.
Характерно, что, когда психиатр Груня Ефимовна Сухарева (1891 – 1981) описывала историю детской психиатрии и помощи «психически больным» детям в своих лекциях в Центральном институте усовершенствования врачей, она связывала свою дисциплину с традицией дефектологических исследований и защиты прав детей. Она упоминала ряд дефектологических учреждений, существовавших в первые годы советской власти, и называла их первыми местами помощи детям с психическими отклонениями. Однако, в соответствии с Постановлением «О педологических извращениях…», Сухарева, как и требовалось, критиковала «методологически неверное понимание» объекта исследований дефектологии 245 . Избегая терминологии, связанной с «моральной дефективностью», и настаивая вместо этого на «клиническом исследовании детской нервной системы», Сухарева и другие детские психиатры нашли способ после 1936 года узаконить научные исследования детской поведенческой девиации.
245
Сухарева Г.Е. Клинические лекции по психиатрии детского возраста. М.: Медгиз, 1955. С. 5 – 12. Такой же нарратив был предложен Т.И. Юдиным в его книге «Очерки истории отечественной психиатрии» (М.: Медгиз, 1951). С. 403 – 404 и В.Н. Мясищевым в статье «О некоторых задачах детской психиатрии в СССР в связи с ее прошлым и настоящим» (Вопросы детской психоневрологии / Под ред. Г.Б. Абрамович. Л.: Государственный научно-исследовательский психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, 1961. С. 15 – 32).
Война заставила не только врачей, но и представителей власти обратить внимание на причинно-следственные отношения между девиантным поведением и психическими заболеваниями и облегчала объяснение детских отклонений в поведении как патологий, требовавших именно медицинской помощи. Так, в 1943 – 1945 годах в некоторых инструкциях по борьбе с детской преступностью напоминалось, что детей, страдающих психическими нарушениями, следует отправлять в детские дома Наркомздрава 246 . Эта мысль появилась в подобных документах, кажется, впервые после учреждения в 1935 году Отдела трудовых колоний. Иначе говоря, после начала войны «проблемные» дети получили больше шансов избежать отправки в колонии НКВД, если у
246
Инструкция НКВД СССР, Наркомюста СССР и Прокуратуры СССР № 326/52/45 «О порядке направления и сроках содержания несовершеннолетних в трудовых воспитательных колониях НКВД СССР» от 12 июня 1943 г. // Дети ГУЛАГа. С. 384 – 387. Эта рекомендация была подтверждена в приказе народного комиссара внутренних дел СССР № 274 «С объявлением Положения о детских приемниках-распределителях НКВД» (Там же. С. 435 – 442) и позже в приказе министра внутренних дел СССР № 285 (Там же. С. 536 – 544). См. также распоряжение Наркомсобеса от 13 марта 1946 года, приказывавшее местным органам социальной помощи установить более тесные связи между детскими домами Наркомсобеса и психиатрическими кабинетами Наркомздрава: Распоряжение № 126-a от 13 марта 1946 г. // ГАРФ. Ф. 413. Оп. 1. Д. 843. Л. 20 – 22.
Специалисты Детской психиатрической клиники Центрального института психиатрии и Детского отделения психиатрической больницы имени П.П. Кащенко в 1943 – 1951 годах провели цикл работ по изучению детских психических аномалий. Они доказывали, что не только «соматическое истощение», но и разные «психогенные переживания» военных лет – «психические потрясения», «устрашающие впечатления» и «эмоциональные перенапряжения» в результате воздушных налетов, грохота артобстрелов в прифронтовых районах, эвакуации, жизни на оккупированной территории, пребывания в фашистских концлагерях, непосредственных угроз жизни, вида человеческих смертей или материальных разрушений, потери близких и чувства одиночества – отрицательно влияли на психику детей, их физическое развитие, общее состояние здоровья и способность к учебе. Иными словами, факторы военного времени увеличили количество отклоняющихся от нормы детей. Как объясняла детский психиатр Татьяна Павловна Симсон в популярной брошюре 1947 года, под влиянием «вредных воздействий» войны личность ребенка «может уклоняться от правильного пути» 247 .
247
Симсон Т.П. Как бороться с детской нервностью. С. 4.
Травматическое происхождение многих психических патологий было выявлено российскими детскими психиатрами еще в 1920-е годы, если не раньше 248 . Но в работах по детской психиатрии 1940-х годов в центре внимания оказались травмы, порожденные войной. В 1940-е годы травма понималась как следствие инфекций, органических повреждений и физического воздействия на мозг («травма головы» или «черепно-мозговая травма»), но также как следствие неблагоприятных факторов и переживаний, иначе говоря, как «психический шок», который влиял на изменение поведения ребенка 249 . Уже в 1943 году Г.Е. Сухарева и Е.А. Осипова писали – правда, в документе, не предназначенном для публикации, – о том, что дети на оккупированных территориях получают «моральные травмы» 250 .
248
См., например: Гиляровский В.А. Профилактика нервных и психических болезней детского возраста. О значении термина «травма» и о переходе к его использованию для описания психических феноменов в 1870 – 1930 годах см. статьи, включенные в кн.: Traumatic Pasts. History, Psychiatry, and Trauma in the Modern Age, 1870 – 1930 / Ed. by М. Micale and P. Lerner. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.
249
Травмы, вызванные военными действиями, изучались, конечно, и у взрослых. В книге «Травматическая болезнь головного мозга» Леонид Смирнов понимал «травму» только как ранение в голову (1944). Следуя за Смирновым, Е.К. Краснушкин в основном использовал термин «травма», чтобы указать на «контузии и комоции», и отделял этот вид травмы от психической «эмоции-шока». Однако в статье 1945 года он писал о «фронтовых психических травмах» как о психогенном факторе, который может провоцировать органические заболевания: Краснушкин Е.К. Психогенный фактор душевных расстройств в военное время // Проблемы психиатрии военного времени / Под ред. В.А. Тверитина. М.: Психиатрическая больница имени П.П. Кащенко, 1945. С. 207 – 218. Обзор литературы см. в кн.: Мясищев В.Н. Пограничные состояния военного времени // Личность и неврозы. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1960. С. 326 – 339; Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. С. 438 – 441. Библиография в книге С.Н. Давыденкова дает хорошее представление о масштабах научных исследований военных травм как у детей, так и у взрослых в 1940-е годы. См.: Давыденков С.Н. Неврозы. Л.: Государственное издательство медицинской литературы, 1963. С. 262 – 270.
250
[Сухарева Г.Е., Осипова Е.А.] Отчет научно-методического центра по вопросам педиатрической психиатрии и неврологии Наркомздраву СССР от 30 октября 1943 // ГАРФ. Ф. 8009. Оп. 21. Д. 60. Л. 1 – 3.
В 1945 году Т.П. Симсон описывала детские воспоминания о немецкой оккупации как воспоминания «пережитой травмы» 251 . В 1946 году она утверждала, что «переживания травмы» во время войны в некоторых случаях очень значимы для психики ребенка 252 . Ссылаясь на исследования психогенных реакций у детей в условиях войны, проведенные М.П. Кононовой, Е.С. Гребельской, Е.А. Осиповой, Т.П. Симсон и Е.Е. Сканави в 1941 – 1946 годах, Г.Е. Сухарева использовала термин «психическая травма» и подчеркивала тесную связь между телесными состояниями и психикой в детском возрасте. В предисловии к сборнику «Проблемы психиатрии военного времени» Сухарева обсуждала соотношение «личностных, психологических и церебрально-биологических компонентов» при анализе воздействия «психической травмы» 253 . В другой статье она писала, что «психотравма» – следствие «цепи травмирующих моментов, действующих в одном направлении – эмоционального истощения» 254 . E.E. Сканави тоже использовала термин «психотравма» и описывала ее «массивное и повторное» воздействие на детей в условиях войны:
251
Симсон Т.П. Влияние возрастных особенностей на структуру и течение реактивных состояний военного времени // Невропатология и психиатрия. 1945. Т. 14. № 6. С. 30 – 35.
252
Симсон Т.П. Реактивные состояния у детей раннего возраста в условиях военного времени // Педиатрия. 1946. № 6. С. 47 – 48.
253
Сухарева Г.Е. Предисловие // Проблемы психиатрии военного времени. С. 5 – 10, цит. с. 9.
254
Сухарева Г.Е. Психогенный тип реакций с депрессивно-бредовым синдромом // Проблемы психиатрии военного времени. С. 219 – 226, цит. с. 223 – 224. См. также: Она же. Вредности военного времени в клинике психических заболеваний // Там же. С. 255 – 271. Здесь Сухарева разделяет тяжелые психические травмы («потеря близких, моральные потрясения во время пребывания в немецкой оккупации, постоянный страх за жизнь») и незначительные («служебный конфликт, жилищные недоразумения, потеря продовольственных карточек») (С. 257 – 258).