От колеса до робота
Шрифт:
— Я велел.
— В другой раз за это расстреляю! — мягко сказал Базанов, поглядывая на Сочнева снизу вверх с виноватой улыбкой, будто заранее прося извинения за то, что непременно это сделает.
И Сочнев сорвался:
— Стреляй сейчас! Стреляй перед строем! Пока ты в Москве отсиживался, я тут полгода фрицев бил! И ты меня учить хочешь? Они до Волги дошли, а мы должны под кустом сидеть, молчать в тряпочку?!
— У нас есть задание.
— С кем ты его выполнять будешь? Народ надо
— Водкой?
— Да, и водкой. Не барышни.
Сочнев еще пыжился и кричал, но разговор уже кончился.
Базанов махнул рукой:
— Распорядись оставшийся спирт отдать фельдшеру. И немедленно.
— Иди к черту!
Не обратив на это никакого внимания, Базанов стал устраиваться у костра.
— Посплю маленько, а то умаялся… На уклоне там местечко весьма удобное… Через два часа разбуди, Сочнев.
Когда Митя подошел к Сочневу, тот все еще стоял возле Базанова и сосредоточенно рассматривал верхушки сосен, покачивающиеся в светлеющем небе.
— Товарищ лейтенант, вот для Базанова порция…
— Нам потребуется спирт… для одного дела… — сказал Сочнев, не оборачиваясь. — Собери все, что осталось.
— Полфляжки еще есть. А ребята настроились… И ты же сказал…
— А теперь кто говорит, не я, что ли? — внезапно заорал Сочнев на Митю так, что тот даже попятился. — И отдай фельдшеру, пусть подавится! Выполняй!
Митя исчез. К Сочневу подошла Вера. Сочнева всегда поражало, что ни бессонница, ни усталость не стирали с ее белого лица свежести.
— С добрым утром, лейтенант, спасибо за ватничек, а я все ждала шампанского из-под земли.
— Дождешься тут, — пробурчал Сочнев.
— Бедной птичке подрезали крылышки!
Только сейчас понял Сочнев, что Вера смеется над ним.
— А я, между прочим, вас не вызывал, товарищ радист.
— Разрешите идти?
— Пожалуйста.
…Несколько дней жизнь в лагере протекала спокойно. Люди ходили в ближнюю разведку к разрушенному мосту. Базанов дважды виделся с Машей. Новостей все не было.
Но вот как-то утром в село рядом с мостом вошла немецкая военная строительная часть. Гитлеровцы доставили строительную технику, мобилизовали жителей, начался спешный ремонт дороги.
Тревожно сделалось и в домике обходчика — все чаще за окнами слышалась немецкая речь. Несколько раз дом тщательно осматривали, почти обыскивали. Впервые Маша ждала приезда Федора Лукича с нетерпением.
Федор Лукич приехал. Вошел в комнату, как всегда робея. Остановился у порога, снял кепку, пригладил и так гладко прилизанные светлые и редкие волосы.
Маша торопливо шла ему навстречу из своей комнатки, приветливо и радостно улыбаясь.
— Наконец-то! А я уже заждалась! И как раз к обеду. А то слышим, в городе стрельба,
Федор Лукич даже оглянулся на дверь — не стоит ли там кто другой. Но нет, и улыбка, и тревога, и привет — все было ему! И, прижимая обеими руками к груди кепку, не в силах сдержать улыбку, он проговорил дрожащим голосом:
— А я… я там плетень… в одном месте… повалился… Подвяжу! — И выбежал стремглав из дому.
Через полчаса он, вымазанный, запыхавшийся, радостно заглянул с крыльца в дом, улыбнулся Маше, хлопочущей у плиты.
— Плетень сделал. Все развалилось! Все прахом… Ай-яй-яй!..
Маша засуетилась.
— Господи, новый костюм! Сейчас щетку принесу. Довольно, Федор Лукич, все хорошо. Вы и не отдохнули с дороги.
Он присел на скамейке возле плиты, почти касаясь плечом ее локтя.
— Еще бы жердочку подвязать… Огородик и так махонький, последнее вытопчут… — Он вспомнил о коробке конфет, которую выменял для Маши, торжественно выложил на стол. — Это вам, Марья Владимировна. Австрийские. Ешьте, я прошу вас.
Маша не ответила. Федор Лукич поднял глаза и увидел, что она стоит выпрямившись, опустив обе руки, и пристально смотрит на него.
— Федор Лукич, простите, если я когда-нибудь обижала вас. Думала: живет человек и ни до чего ему дела нет.
— Марья Владимировна… Маша… Ни до чего? Я только о вас…
— Погодите, я скажу. За все это время, за полгода, что вы ездите к нам, сегодня я в первый раз по-настоящему вам рада.
Федор Лукич встал, отошел на несколько шагов, точно желая лучше увидеть ее всю.
— Маша, если б вы знали… Я неверующий, но я молился, чтобы вы… Чтоб хоть немного меня… ко мне… Господи!
Маша слабо улыбнулась:
— И уверовали?
— Сейчас! Сию минуту уверовал.
— Я к вам… Я вас даже… Ну, я вас не любила. Простите.
— Говорите.
— Я вас не знала, принимала за другого. А семья — это и общие мысли, и общее дело… Федор Лукич, я глубоко уважаю вас за то, что вы сейчас делаете.
— Вы согласны! Машенька, вы меня полюбите! Честное слово, полюбите! Я не знаю, как вам обещать… как объяснить…
— Я буду вам женой и товарищем.
— Есть бог! Есть бог!
— Я хочу участвовать во всем, что вы делаете.
— Конечно, конечно, — заторопился Федор Лукич. Ему показалось, что он сейчас проснется, или случится землетрясение, или откуда-то прилетит бомба и взорвется. — Скажем скорее отцу. Обрадуем его, Маша!
Она все еще не двигалась с места.
— Скажем. Я хочу делить с вами и радости и горести. Знайте!
— У меня одна забота — оградить вас от всех горестей.
— Нет. — Она решительно покачала головой. — Вместе, так до конца.