Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

мерении пребывает? И есть ли ему дело до нас? По-

чему тогда носа не кажет? Не напоминает о себе? Где

его царство-государство расположено? В какой га-

лактике, если не здесь, не на грешной земле? В ка-

ком мире его искать? В какой мгле?!

Тогда мой отец отвечает больному словами Христа:

— Царство мое не от мира сего.

— А где же тогда?! На луне, что ли? Если оно

есть,

то кто-нибудь наверняка его видел или слышал

о нем. Кто, кто, помимо мифического Христа и лите-

ратурного Данте Алигьери, может сие подтвердить?

Чтобы — конкретно! На ощупь! А коли нельзя ни

увидеть, ни потрогать руками, то и... заткнитесь вы

со своим Богом!

Однако отец не собирался уступать позиции. Оба

теперь стояли на краю жизни: отцу — за восемьде-

сят, его оппоненту — чуть меньше, но у последне-

го

го — болезнь, из которой выбраться не чаял. Терять

обоим, кроме души, было нечего. Вопрос они тере-

били, выражаясь социальным языком, архиважный,

не просто отстраненно-мировоззренческий, но кон-

кретно-гамлетовский: быть им или не быть в гло-

бальных масштабах, а не в мелких, земных частнос-

тях? И тогда отец спросил товарища:

— Вот говоришь — нельзя пощупать... А ска-

жем, пришла тебе в голову мысль, ну хотя бы эта

самая, о прощупывании. Ее-то, мысль, можешь ты

прощупать? Пальчиками? К тому же — откуда при-

шла? Не с неба же свалилась? Или вот... внука свое-

го, Андрюшку, любишь. Любовь к нему в твоем

сердце имеется. А ты ее видел когда-нибудь, любовь

сию конкретную, глазами своими близорукими?

Хотя бы при помощи очков? Так где же она? В доку-

ментах, удостоверяющих личность? В сердце она

твоем! Вот и... Бог там. Или, скажем, ненависть к

врагам своим. Взвешивал ты ее на весах справедли-

вости? Сколько ее потянуло? И в каком она вещест-

венном виде — навроде песка или жидкая? Да и сам

ты на свете — кто? Мешок с костями и требухой или

носитель всевышней воли, мысли, века пронзающей,

воображения, переносящего тебя хоть на Марс, хоть в

колхоз «Светлый путь», совести, не позволяющей

тебе

до конца дней терять образ «венца природы» —

человека? Ведь и ее, совесть-то, кстати, не ущип-

нешь, не прикинешь на глазок, не обработаешь на

вычислительной современной машинке!

Вот такие беседы, такие журфиксы, такие страс-

ти. На последнем витке движения вокруг солнца (не

вокруг же себя?).

Без веры в бессмертие души человеческой не

только умирать — жить тяжко, даже молодым. А с

возрастом — не только тяжко, но и невозможно. И

тут важно будет спросить Небо (не воздух же): всем

ли на земле дается такая возможность — поверить в

бессмертие человеческого духа? И, не задумываясь,

ответить: да, всем! Даже самым нерадивым, с под-

слеповатым разумом:

Увы, не каждое творенье

слывет бессмертным наяву,

но всем доступно утешенье —

в стремленье духа к Божеству!

...В армию призвали меня весной пятьдесят пер-

вого. За три года армейской службы мне удалось отси-

деть на гауптвахте двести девяносто шесть суток. Все-

му причина — дерзкое поведение. И конфликтовал

я не с начальством, а так сказать — с миром вообще.

Начальство, наоборот, только сдерживало мои поры-

вы и, когда надо было судить «разгильдяя» трибуна-

лом, смягчало впечатление от содеянного мной.

Губило меня анархическое состояние духа, по-

черпнутое не только на «театре» военных действий

или в бегах по белу свету, но, как я теперь понимаю,

отпущенное мне природой. Этакое душевное качест-

во вольноопределяющегося. Поступки мои в основ-

ном были трех категорий: совершаемые против

тупой сержантской муштры, затем — творимые «по

пьянке», а также — из жажды свободы. Имелись

еще порывы на любовной подкладке, когда тяга к

определенному существу женского рода застилала

не только глаза, разум, но и чувство ответственнос-

ти, то есть — страха.

Что меня спасало в армии от потрясений более