Падший ангел
Шрифт:
чать слово продажное от слова сердечного.
Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.
А что — народ? Сыны Отчизны?
...Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, —
усердно варят самогон.
ВОЗЛЕ МОНУМЕНТА
Глас истины
ненастным летом
заслышал
«Поэту должно быть поэтом,
а не властителем... умов».
Слыл уникальным, гениальным,
слепым, как дождь,
родным, как грусть,
а стал, увы, — официальным...
И что в итоге?
Пуля в грудь.
Летал, как кенар, в желтой кофте,
клеймил насмешкой пошлый быт!
А быт уже готовил когти...
И что в итоге?
Был убит.
...Стою на площади московской
в дождливый час, в дождливый век
и вижу: плачет Маяковский —
монументальный человек.
При жизни был кумиром, бонзой
среди поэтов!
Жил грешно...
А что в итоге?
Плачет бронза...
И нам, ей-богу, не смешно.
ВО ХРАМЕ БЫТИЯ
Во Храме Бытия,
где голубеют своды,
не замер камнем я
и не истек, как воды.
Свечою не оплыл
и не опал листвою...
Не гением прослыл,
а — лишь самим собою.
Срывал и я плоды,
тщетою мозг мороча,
но были мне черты
небес — милее прочих.
Не избегал утех,
боготворя земное,
но лица женщин всех
сошлись в одно — родное.
Немало стран узрел,
кочуя и бытуя,
но лишь одну воспел —
Россию, Русь святую.
...Во Храме Бытия,
где фимиам и сера,
ликует плоть моя,
но — торжествует вера!
ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ
Февраль. Холодные стихи.
Слова, подтаяв, ждут доводки.
Давай серьезно, без хи-хи
сегодня выпьем белой водки.
Прозрачной, страшной, как любовь,
берущей за душу, как песня!
Февраль, стихи — огрызки слов.
Идей заиндевевших плесень,
труха осклизлая идей...
И ложь в зубах: «Люблю... лю-дей...
Что ж, пожито весьма!
И не сулят бессмертья
ни проблески
ни всплески милосердья.
И если оглянусь
разок перед уходом,
то — на Святую Русь,
на храм за поворотом,
на избы в три окна,
припудренные мраком,
на пыль от табуна,
что пахнет аммиаком,
на русло от реки,
на шрам — от ощущенья,
на взмах твоей руки,
дарующий прощенья.
УРОД
Опять иду по февралю
меж снежных завитушек.
...Порожних зданий не люблю
ни храмов, ни избушек.
С трудом привыкший к бытию,
не к тапочкам — к эпохе,
передвигаюсь в даль свою
и вдруг... замру на вздохе.
Там, на окраине зимы,
есть дом — пустой, как череп, -
футляр для снежной кутерьмы,
никчемен и вечерен.
Издревле здесь была тюрьма,
а нынче в ней бесплатно
зимой содержится... зима,
а коли так — и ладно.
Домов порожних не люблю,
но к этому уроду
хожу и душу веселю,
как воздух, пью свободу.
Пусть ветер семечко весной
швырнет ему во вьюшку,
чтоб он зарос бурьян-травой
по самую макушку!
В. М. ШУКШИНУ
В Москве на съемках, в павильоне,
в киношном мире, как в бульоне,
средь лицедеев — новичок —
варился этот мужичок.
Среди красавцев и красавиц,
как меж волков — летящий заяц,
забавный — ухо на плече,
улыбка — песня при свече.
Так, в сапожонках на резине,
на совести — не на бензине,
пешком, тишком, в венце двух лир
Шукшин ворвался в этот мир!
И с этих пор мерцает зыбко
его сиротская улыбка
с экрана Памяти, из книг...
Он в нашу боль живую вник.