Падший ангел
Шрифт:
ощутимых, от наказаний тюремных за все мои вы-
крутасы, от последствий, которые шли за мной по
пятам? Как ни странно — стихи, то есть и они тоже.
Прекраснодушная Муза, взявшая надо мной покро-
вительство. В момент, когда над моей головой до
предела сгущались тучи, милосердная Муза подска-
зывала залихватский стишок в полковую газету или
заставляла
цией о творчестве великого русского поэта Некрасо-
ва (бывшие урки, когда я им напевал «Меж высоких
хлебов затерялося...», неподдельно плакали); Муза
писала за меня сценарий праздничного концерта,
пересыпанный бойкими частушками и пародиями на
«актуальную тему». И глядишь — на груз многочис-
ленных взысканий наслаивалась очередная благо-
дарность, исходившая, скажем, от начальника
политотдела, которая и покрывала своей весомостью
тяжкие грехи моей солдатской молодости.
Стихи в армии писал я двух планов: для печати и
для «народа» — для своих друзей-сослуживцев.
Двойная мораль в творчестве была тогда как бы за-
программированна общественной моралью, о так на-
зываемой, буржуазного происхождения, «свободе
творчества» никто даже не помышлял всерьез. Все
еще было актуальным понятие «неосторожное сло-
во», которое не только не печатали — за которое да-
вали срок. Мои стихи «для печати» резко отлича-
лись от «народных» своей причесанностыо, благооб-
разностью и совершенной бессердечностью.
Мертворожденные — так бы я окрестил их с высоты
утраченного времени. Самое удивительное, что
стихи эти... не печатали. Ни «Советский воин», ни
«Советский моряк», ни «Работница» с «Крестьян-
кой». Вот уж действительно — Бог уберег. В этих
непечатавшихся «печатных» стихах было все, что
нужно редактору того времени: верность Родине;
кремлевские елочки; бесстрашный юный воин, охра-
няющий склад с припасами; величавая Нева, по ко-
торой солдат грустил. Сталина, правда, в них никог-
да не было: сказались жилинские, за вечерним само-
варом
лесоповала сложилось об этом человеке определен-
ное, весьма далекое от поэтических идеалов мнение.
Не присутствовало в печатных стихах разве что...
поэзии. Искреннего чувства. Не ночевало оно там.
И вот что примечательно: стихи эти исчезли. Все до
единого. Смыло их, как серую пыль с лица земли.
Не сохранилось при мне ни единого листочка с их
начертаниями. И как же я благодарен тем литкон-
сультантам из «Советского воина» и «Работницы»,
раскусившим мои гнусные намерения — выдать
рифмованное вранье за крик души.
Стихи второго, «народного» плана были непечат-
ными по другой причине: из-за своей безудержной
откровенности, из-за присутствия в них так называе-
мых непечатных слов. То есть совершенно иного рода
крайность. В дальнейшем, на пути к профессиональ-
ному писательству, мне постоянно приходилось сбли-
жать обе крайности, как два непокорных дерева,
грозящих разорвать меня на две половины. И слава
Богу, что одно из этих деревьев оказалось в своей
сердцевине гнилым и треснуло, обломалось. Так что
и сближать в себе с некоторых пор стало нечего, а
вот очищаться от бесконечно многого — пришлось.
Под знаком очищения от самого себя, от наносного в
себе и прошла моя «творческая деятельность», и
процессу тому не вижу завершения при жизни.
Из тогдашних стихов «народного» плана наибо-
лее характерным опусом являются стихи, ставшие
довольно известной песней (в определенных кругах,
естественно) «Фонарики».
Что дала мне служба в армии? Многое. Закалку,
мужество, смекалку, дополнительную выносливость,
уроки братства, ростки скептицизма и цинизма, нос-
тальгию по свободе подлинной и презрение к свобо-
де мнимой, хотя от запаха гнилых портянок я и до
службы не морщился. А что взяла? Гораздо меньше.
Остатки иллюзии. Поскребки детства... Плюс —
равнодушие к слову, научив в какой-то мере отли-