Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

Изучение предложения о возобновлении экономических перегово­ров, даже если оставить в стороне политическую бризантность подоб­ных переговоров и лежащий в их основе политический расчет гитлеровского правительства, должно быть, поставило Советское пра­вительство перед трудными вопросами. С одной стороны, хотелось вос­пользоваться предложенными выгодными кредитами, и была нужда в технологии для создания и развития военной промышленности, а с дру­гой — Советское правительство не было заинтересовано в том, чтобы снабжать германскую военную промышленность важным в военном от­ношении сырьем. А поскольку оно составляло основу германских инте­ресов, то это обстоятельство ограничивало советскую готовность к переговорам. Немецкие военные планы на западе и востоке заставляли быть максимально сдержанными.

Германскому руководству было известно, что «для собственного во­енного и промышленного развития Россия сама нуждалась в большин­стве видов сырья, включая нефтепродукты и марганец, которые Германия хотела бы импортировать, и что, кроме того, Россия в послед­ние два года не выражала желания поставлять крупные партии матери­алов, которые прямо или косвенно способствовали бы увеличению военной мощи Германии... Немецкая сторона в свою очередь не была расположена поставлять России военные материалы, станки и другие изделия, предназначенные для создания промышленности по выпуску боеприпасов» [737] . Поэтому не было ничего неожиданного в том, что, когда советского поверенного в делах в Берлине 6 июня 1939 г. спросили о значении заявления Молотова относительно возможного возобновле­ния экономических переговоров, он отказался комментировать [738] ,

да­вая лишь понять, что Советское правительство уже потому не против обсуждения путей улучшения двусторонней торговли с Германией, что намерено в большем количестве закупать машины. Он не исключил возможности поездки Шнурре в Москву, но подчеркнул, что о торговой делегации Берлин — Москва не может быть и речи.

737

Американский поверенный в делах в Берлине узнал об этом 6 июня 1939 г. от сотрудников отдела экономической политики мини­стерства иностранных дел (FRUS, 1, General, №. 446, р.322-323).

738

Сообщение Кэрка госдепартаменту от 6 мая 1939 г. (там же: №. 447, р.323).

6 июня французский совет министров рассмотрел советский проект договора от 2 июня и единогласно решил, что крайне важно как можно быстрее прийти к цели [739] . 7 июня 1939 г. Чемберлен нарисовал перед британской нижней палатой оптимистическую картину переговоров. Он объявил о решении правительства его величества с целью «ускоре­ния переговоров» направить в Москву специального представителя и выразил надежду, что наконец-то станет возможным «быстрее завер­шить дискуссию» [740] . В тот же день Черчилль подтвердил в «Нью-Йорк геральд трибюн», что русское требование включить Финляндию и При­балтийские государства в гарантии трех держав вполне обоснованно. Он опроверг доводы тех, кто не хотел навязывать гарантии этим стра­нам против их воли, и утверждал, что в результате вторжения нацио­нал-социалистской Германии в Литву, Латвию и Эстонию или организации там переворота вся Европа окажется втянутой в войну. «Почему в таком случае, — продолжал далее Черчилль, — не следует своевременно, открыто и смело принять совместные меры, которые сделали бы такую борьбу ненужной?» [741]

739

Gafencu. Jours,p.219.

740

Цит. по: Strang. Home, p. 157.

741

Цит. по: Namier. Prelude, p. 181.

Под впечатлением подобных заявлений 7 июня в затяжной процесс зондирования советской позиции включился в Берлине Карл Шнурре. Будучи руководителем восточноевропейской референтуры отдела эко­номической политики МИД, в компетенцию которой входили Польша, Данциг, Советский Союз и Прибалтийские государства, он представил на рассмотрение заместителю начальника отдела д-ру Клодиусу до­кладную записку с просьбой передать Вайцзеккеру и Риббентропу [742] . В ней он выразил недовольство тем, как Хильгер вел переговоры. Микоян-де спросил о процедуре, а Хильгер лишь ответил, что «не вправе де­лать предложения». После такого поворота беседы едва ли стоит рассчитывать на скорый ответ Микояна. И еще: «Ввиду того что совет­ник посольства Хильгер занял во время беседы недостаточно конкрет­ную позицию, представляется весьма сомнительным, каким будет ответ Микояна». Однако для немецкой стороны очень важно именно «на данной стадии советско-английских переговоров использовать воз­можность вмешательства в Москве. Уже сам факт прямых германо-советских бесед в Москве помог бы вбить еще один клин в советско-английские переговоры». Шнурре констатировал, что из-за беседы Микояна и Хильгера экономические переговоры зашли «в ту­пик», из которого он надеялся их «вывести» с помощью следующего предложения. Шнурре хотел бы сам обсудить с советским поверенным в делах Астаховым проблематичные формулировки из речи Молотова и высказываний Микояна и указать на то, что Микояну было бы полезно побеседовать лично с ним. Шнурре выражал готовность немедленно выехать в Москву, предварительно узнав у Астахова, сможет ли Мико­ян принять его (Шнурре) на следующей неделе. «При положительном исходе этой скорее информационной беседы с Микояном, — писал Шнурре, — я уже располагал бы полномочиями вести переговоры отно­сительно экономического соглашения». Шнурре просил Риббентропа о директивах.

742

Записка докладчика — посольского советника Шнурре (отдел экономической политики) -от7июня 1939 г. (ADAP, D, VI, S.551-552).

Однако уже на следующий день, 8 июня, Хильгер вновь посетил Микояна [743] и добился согласия как на возобновление переговоров в принципе, так и на поездку Шнурре в Москву, при условии, что немец­кая сторона примет прежние советские предложения, предусматривав­шие сильное сокращение вывоза важного в военном отношении сырья. Несмотря на известные сомнения Хильгера относительно того, согла­сится ли Германия с подобным условием, Микоян на нем настаивал. Хильгер решил поехать в Берлин, чтобы попытаться повлиять в нуж­ном смысле на руководящие инстанции, надеясь при этом сделать так, чтобы такое важное в военном отношении сырье, как, например, марга­нец и нефть, которое Германия требовала от СССР, можно было бы за­менить другими поставками. Никакого другого прогресса во время этой беседы достичь не удалось [744] .

743

Поверенный в делах США в Москве — государственному секре­тарю, 12 июня 1939 г. (FRUS, 1, General, No. 307, p. 324). Россо в адрес Чиано, 12 июня 1939 г. (DDI, 8, XII, п. 201, р. 175-177).

744

Как писал Граммон в госдепартамент 12 июня 1939 г.:«В этой бе­седе был достигнут небольшой прогресс...» (FRUS, I, General, No. 307, p. 324). Согласно этому сообщению, одна из целей поездки посла в Бер­лин состояла в том, «чтобы обсудить с правительством возможность дать понять Советскому правительству, что нехватку сырья можно бы­ло бы преодолеть, если бы Советы согласились оплатить часть герман­ских товаров иностранной валютой».

Но и во время второй беседы Микоян опять заговорил о «политиче­ской базе» для возобновления экономических переговоров. Это обстоя­тельство явилось и для посла последним толчком, побудившим выехать в Берлин. Планировалось предпринять ее вместе с Хильгером.

Непосредственно перед этой поездкой свой первый визит новому наркому иностранных дел 10 июня нанес итальянский посол. Он указал при этом на изменившееся, с итальянской точки зрения, отношение Германии к Советскому Союзу и на возможность сближения [745] . Моло­тов оставил эту инициативу без внимания. Первая итальянская попыт­ка посредничества оказалась безрезультатной [746] .

745

Россо в адрес Чиано, 10 июня 1939 г. (DDI, 8, XII, п. 183).

746

Россо в адрес Чиано, 25 июня 1939 г. (там же, п. 341, р. 273).

Между тем в Берлине возникли новые, на этот раз внутриведомст­венные препятствия. Утром 9 июня Хильгер намекнул Шнурре по телефону на касавшуюся лично его часть своей беседы с Микояном и предложил самому выехать для доклада в Берлин. Шнурре счел поведе­ние Хильгера неподобающим и был раздражен его откровенностью. Обо всем он доложил статс-секретарю. Тот телеграфировал послу уже по­сле полудня 9 июня, что «телефонные разговоры, подобные тому, кото­рый вел утром Хильгер, нежелательны. Хильгер не должен ехать с Вами в командировку

в Берлин» [747] . Вечером 9 июня Шуленбург теле­графировал в министерство иностранных дел, что согласие Советского правительства к возобновлению переговоров на прежних условиях тре­бует «тщательной проверки. Я считаю необходимым, чтобы Хильгер с целью устного доклада выехал со мной завтра в Берлин» [748] . Отрица­тельная позиция статс-секретаря вынудила посла поехать сперва одно­му. Он оставил Москву 10 июня и, прибыв в Берлин, срочно связался со своим бывшим советником в Тегеране д-ром Эдуардом Брюкльмайером, который теперь работал в бюро Риббентропа. Уже в первой поло­вине дня 11 июня Брюкльмайер телеграфировал в Москву о том, что Хильгеру необходимо «для устного доклада срочно выехать в Бер­лин» [749] , и 12 июня Хильгер покинул Москву.

747

РА АА, Pol 2, Nr. 1 geheim, 260408.

748

ADAP, D, I, Nr. 499, S. 572.

749

PA AA, Pol 2, Nr. 1 geheim, 260406.

Шестой немецкий контакт (Шуленбург — Астахов) в Берлине

Одновременное пребывание в Берлине Шуленбурга, Хильгера и Кёстринга позволило скоординировать действия по различным направ­лениям. Посол тщательно подготовился к этой поездке. У него была при себе записка, в которой с учетом советского сомнения относительно серьезности германских намерений и желания твердой «политической базы» подробно излагались основы для переговоров. При этом Шулен­бург стремился удовлетворить Советское правительство «на политиче­ском уровне. У него были некоторые идеи, которые он собирался изложить Риббентропу... Сюда относились: официальная гарантия, что у Германии нет агрессивных намерений против СССР, публичное заявление, подтверждающее сохранение в силе дружественного харак­тера Берлинского договора..., германо-советское соглашение относи­тельно военно-морских флотов в Балтийском море и, наконец, определенная договоренность о гарантиях обоих государств Польше и Румынии» [750] . Сердцевину концепции составляло оживление Берлин­ского договора [751] ; завершенность предавали ей твердые гарантии нахо­дящимся под угрозой приграничным государствам и соглашение по безопасности района Балтийского моря. Посол не закрывал глаза на возможность неблагополучного исхода своей попытки. Он не без осно­вания сомневался в том, что ему удастся склонить Берлин к подлинно­му урегулированию германо-советских отношений, но считал, что настало самое время, чтобы, по словам Россо, «заставить внести пол­ную ясность в данный вопрос».

750

Россо в адрес Чиано 12 июня 1939 г. Эти подробности были переданы Россо одним из сослуживцев уже уехавшего посла. Вероятно, речь идет о Херварте, представившем такую информацию итальянскому со­ветнику посольства Гвидо Релл и (Herwarth. Hitler, р. 168). Энрико Серра считает сообщение о внешнеполитической программе из четырех пунктов, переданное из германского посольства Россо, а последним Чи­ано, чрезвычайно важным; он видит серьезное упущение в том, что Чи­ано не придал этому сообщению должного значения и не поддержал в Берлине соответствующим образом инициативу Шуленбурга (Enrico Serra. Dietro il patto Hitler-Stalin. Ma Ciano non ascolto il suo ambasciatore. — In: «La Stampa», 29.8.1939.

751

Как сообщал в госдепартамент американский поверенный в де­лах в Москве, Шуленбург планировал обсудить «вопрос политических отношений с Советским правительством», «некоторые конкретные ша­ги по устранению советской подозрительности относительно немецких жестокостей, разъяснить... что у Германии нет агрессивных намерений против Советского Союза», и коснуться оживления «Берлинского дого­вора 1926 г.». В сообщении говорилось, что реакцию германского пра­вительства на его предложения «невозможно предсказать» (FRUS, I, General, No. 310, p. 324-325).

Этому соответствовал характер мер, которые предложил посол для «создания политической базы» [752] отношений Германии и СССР. Усло­вие для этого было четко сформулировано во введении: «При наличии желания к нормализации отношений между Германией и Советским Союзом... с нашей стороны потребуются значительные усилия». В ка­честве «мер в области внутренней политики», в частности, предлага­лось «строгое разграничение между национал-социализмом и коммунизмом в соответствии с принципом невмешательства в дела друг друга», прекращение «провокационных выступлений и... оскорб­лений в речах... в прессе... и по радио» и «совместное участие в между­народных конгрессах и других мероприятиях» при исключении дискриминации «участников и действий» обеих сторон, а также «обмен артистами и учеными». «Меры в области внешней политики» предус­матривали в первую очередь оживить утративший свое значение в связи с заключенными Германией новыми союзами Договор о ненападении и нейтралитете, подписанный в Берлине 24 апреля 1926 г. между Германией и Советским Союзом. В главном положении (статье 2) договора говорилось о том, что в случае, если одна из сторон, «не­смотря на миролюбивый образ действий», подверглась бы нападению третьей державы, другая сторона обязывалась соблюдать нейтралитет. Шуленбург напомнил, что в свое время договор был принят в рейхстаге всеми голосами и 5 мая 1933 г. продлен гитлеровским правительством на неограниченный срок. Далее он обратил внимание на то, что Совет­ское правительство потеряло (самое позднее) во время так называемого судетского кризиса веру в германский «миролюбивый образ действий». В его глазах Германия превратилась в агрессора. Когда же Шуленбург, движимый желанием сделать свои предложения приемлемыми, при­звал, «так сказать, восстановить доверие, которое помогло бы при опре­делении агрессора признать за Германией »миролюбивый образ действий», то он оказался на скользкой дорожке. Прежде всего пред­стояло сразиться за принципиальное признание этого курса Герма­нией. Выработкой точных положений все равно бы занялось Советское правительство, известное своей жесткой борьбой за благоприятные ус­ловия. Восстановлению «доверия» у советской стороны должны были послужить следующие шаги: декларация об отсутствии между Герма­нией и Советским Союзом спорных пунктов по жизненно важным воп­росам, «заявление о германских намерениях в отношении Польши» и «официальное подтверждение, что германо-советский Договор о нейт­ралитете от 24 апреля 1926 г. остается без изменений в силе». Затем не­мецкой стороне следовало бы доказать, что пакты о ненападении между Германией и Прибалтийскими странами представляют для СССР «до­полнительные гарантии». Кроме того, нужно было бы — особенно в связи с возможностью германо-польского конфликта — подумать о заключении соглашения между германским и советским балтийскими флотами относительно охраны торговых путей в Балтийском море. В этой связи последовал тактический намек на то, что в таком случае Гер­мания могла бы перевести свои боевые корабли из Балтийского в Север­ное море! [753]

752

Записка без подписи из посольства в Москве от 7 июня 1939 г. (ADAP, D, VI, № 490, S. 549-551).

753

Именно в эти дни на английской стороне при поддержке Хевеля и с ведома Риббентропа (а также в последующем и Гитлера) пытался создать противовес посольский секретарь Адам фон Трот. Советское правительство с подозрением следило за его усилиями (GSA, S. 418; Henry О. Malone. Adam von Trott zu Solz. Werdegang eines Verschw"orers 1909-1938. Berlin, 1986, S. 217f).

Предлагая сделать заявление о германских планах, касающихся Польши, посол, вне всякого сомнения, замышлял своего рода самоогра­ничение Германии в виде, например, конкретного немецкого заявле­ния о намерениях в отношении Данцига и коридора. Он был уверен, что на возможных переговорах Советское правительство обязательно потребует обоюдных гарантий Прибалтийским государствам. В случае фактической нормализации посол наконец рекомендовал немедленно поставить вопросы, связанные с облегчением положения людей, до­биться помилования и освобождения арестованных германских граж­дан, их жен и детей и «ускоренного выезда».